Ушельник

– Дела, соратники, обстоят весьма погано! – произнес, нависнув над столом, тысячник Карафка. – То бишь куда как хуже!

Он обвел всех, находящихся в горнице, мрачным взглядом. На грубом лице его глаза, отсвечивающие неверными огнями потрескивающей лучины, казались принадлежащими полночному бесу. При желании там можно было рассмотреть даже совсем уж потустороннюю одержимость.

Хорунжий Ахайло, несмотря на нешуточность положения, с трудом сдержал смешок. Слишком не вязался облик кряжистого вояки-инородца, пролившего на службе Лостю II немало вражьей крови, с косноязычностью высказываний.

В семнадцать лет рослый чернявый хорунжий в судьбоносном для родины заговоре участвовал впервые. Для сугубой тайности он, как и все, кто собрался далеко за полночь в старом доме на окраине стольного города Крамена, был одет в темный плащ, скрывавший кольчатую броню.

– Намалюю положение дробнее, – продолжал Карафка, убедившись, что все взгляды обращены на него. – Царь чересчур стар, чтобы одарить державу дитятей. Царица – иноземная девица, и этим сказано все! Северные соседи рыщут в поисках дармовых торговых путей на юг и при оказии радостно пройдут огнем и мечом восточными окраинами. На западе тоже смятенно: есть слухи, что тамошняя нечисть с ночи на ночь ждет явления Полудника – того, кто поведет нелюдей навстречу Солнцу. И нет у них дороги, окромя как через нас…

– И еще придворный волшебник, – подал голос широкоплечий сотник Жирма, воспользовавшись тем, что тысячник многозначительно умолк. – Ходит, хрыч мутный, да по сторонам буркалами зыркает так, что не по себе становится. И кто знает, то ли он это просто из вредности, то ли о чем-то догадывается…

– Ты же служивый отборной дружины! – перебил Карафка. – Что за страсти? Не по себе стаёт! Срамись!

– А вдруг как натравит на нас этих проклятых жапей, тьфу, пажей царицы? – задался вопросом сотник Бобел. – Устроены они не уже, тьфу, хуже отборной дружины, да и челом, тьфу, числом немногим уступают.

Над сотником Бобелом никто не смеялся. Всем было известно, что после того, как его шибануло, он заговаривается. Еще бы, пережить, находясь в полковом нужнике, падение на него самовоспламенившегося от чрезмерного усердия жар-грифа не каждому под силу. Зверюга та была по молодости лет глупа, неопытна и, естественно, изжарилась в отхожем месте в страшных судорогах. Тщедушный же сотник, проявив чудеса духа, выкарабкался. Однако заимел побочные неожиданности в виде чудачеств речи и привычки плеваться, невзирая на чины.

– Мало нам беспокойных соседей, – загомонили остальные, – так еще и во дворце на каждом шагу оглядывайся, чтобы не заснуть с тесаком в спине…

– Вот посему мы здесь и собрались! – рявкнул тысячник, и все разом смолкли. – Каждый ведает: или мы в ближайшее время одолеем заботу, или нас одолеют чужаки. Однако есть и добрые вести. Князь Зималин, весьма дальний родич Лостя, дал согласие оседлать престол.

Ахайло вновь подавил смешок. Он представил, как раздобревший в последнее время князь седлает престол, словно кобылу. Сделать это пятидесятилетнему Зималину, увлекающемуся более сочинительством, нежели верховой ездой, будет наверняка непросто. И даже сложнее, нежели дружинникам освободить для него царское место, потому как хорунжему переворот виделся делом простым: пажей перерезать, царицу сослать в затворницы, волшебника спалить к хренам собачьим, перед Лостем извиниться, мол, подвинься, батюшка, и дай дорогу, а не то – милости просим в родовую усыпальницу!

Смерть для царя, считал Ахайло, была бы достойным выходом. Ему страшно было даже помыслить, как можно жить, не имея мужеской силы зачать наследника! Уже одно это являлось достаточным поводом, чтобы умереть от позора.

– Волшебника! Ведьмака проклятого убить в первую голову! Долой лукавого чародея, ни дна ему, ни покрышки!

Карафка выставил руку и, когда тишина наконец-то установилась, сказал:

– Добро, теперешний волшебник нам без надобности. Кто будет заместо него?

– Мученик, тьфу, ученик его, – предложил сотник Бобел. – Думаю, заждался уж…

– Это должен быть наш человек, – подал голос сотник Корей, постукивая пальцем по длинному носу. – А не то, чего доброго, морок на нас наведет и предаст с потрохами вместо благодарности…

– Много ты у нас чудесников, тьфу, кудесников видел? – хмыкнул Бобел. – А без опытного мародея, тьфу, чаромара, – еще раз тьфу! – чародея нас нелюди быстро сожрут…

Все затихли. Проблема была серьезной. Придворный волшебник для войска – это и защитные заклинания, и заговоренное на победу оружие, и, если повезет, подходящая для битвы погода. И, кроме того, лишний раз подтвержденная словом кудесника уверенность, что после смерти душа не будет скитаться призраком неприкаянным, а отправится в места, отведенные на небесах ратникам, павшим за землю родную.

Первым молчание нарушил тысячник Дымар. Хмуря кустистые седые брови, он сказал:

– Помнится, живет верстах в двадцати от Крамена, в лесу рядом с деревенькой Бычье Вымя или что-то в этом роде, один ведун. Обитает отшельником, ко двору носа уже лет десять не кажет. Видать, ему тоже не по нраву здешние порядки…

– А-а, как же, помню! – воскликнул большеротый сотник Руман, вспоминавший все и всегда, хотя и не так, чтобы достоверно. – С книжником, – как его там? – покойным, в общем, бывало, наезжал. Неотесанный такой мужик, запамятовал, как зовут…

– Да нет, как раз все наоборот, – усмехнулся тысячник Дымар. – Человек он весьма сведущий, и зовут его, кстати, Отесом…

– Какое будет предложение? – перебил соратника Карафка.

– Я тут подумал, что если этот ведун-отшельник не на стороне придворного волшебника, то его можно привлечь на свою, разве нет?

Карафка одобрительно хмыкнул, обвел присутствующих взглядом и остановился на Ахайле.

– Хорунжий, седлай коня, и чтоб ушельник этот к полудню был здесь. Живой или… Тьфу, живой, конечно! Все уяснил?

Ахайло, никак не ждавший, что выпадет столь ответственное поручение, вскочил.

– Э-э… Будет сделано!

– Действуй! А ты, Жирма, пойдешь к царскому лекарю…

Ахайло сломя голову выбежал из дома, отвязал коня и вскочил в седло. Гнедой красавец, на котором ездил уже третий месяц и почитал за животину надежную и выносливую, коротко заржал и помчал его в безлунную летнюю ночь.

***

Наутро по дворцу разнеслась недобрая весть, что волшебник помирает. Сам царь проведал кудесника в его покоях. Тот недвижно лежал и только страшно вращал правым глазом да неестественно дергал правой же щекой, пуская слюни.

Стоя у ложа, некогда величавый, а ныне согбенный годами венценосец осмотрел сухонького страдальца, а затем повернулся к лекарю.

– Отравил кто, небось? Вон как злоба на душегуба его душит!

– Истинно злокозненность, – кивнул врачеватель. – Не уберегся на старости лет от недоброго умысла…

– Кровь пускал?

– Нельзя. Он уже и так одной ногой в могиле, – покачал головой лекарь и добавил: – Был бы как все, уже б давно преставился. А так – ждет…

Лость II глянул на волшебника:

– Ждешь, значит… Ну, не тревожься, убийцу твоего мы быстро сыщем.

Кудесник лишь слабо поскреб скрюченными пальцами по серому шелковому покрывалу да сверкнул глазом в кровавых прожилках, силясь что-то сказать. Слюна на губах вздулась пузырьками. Царь отвернулся, не сдержав брезгливости, и побрел прочь.

Врачеватель бросил на кудесника злорадный взгляд – тот ему не раз дорогу переходил, – и тоже покинул покои. Стражникам у дверей он строго наказал следить в оба, дабы даже мышь внутрь не проскочила. Чтобы сами к умирающему не приближались, он даже не заикнулся. И так по бледным лицам служивых было понятно, что переживают за свои никчемные шкуры более всего на свете.

***

К полудню во всем, как и долженствует в подобных случаях, был обвинен тот, кому смерть кудесника была выгодна боле всего – ученик чародея. И повод отыскался быстро, ведь помощник придворного волшебника уже разменял пятый десяток, а все еще числился на побегушках. Следовательно, он и ускорил течение его жизни в меру своей испорченности.

Разумеется, бородатый ученик негодовал, возражал и, более того, выдумал немыслимое оправдание, будто ночь провел неотлучно в покоях придворной барышни. И даже наглость имел имя назвать, кидая тень на безупречную добродетель высокопоставленной особы. В назидание язык ему вырвали, а самого вздернули на дыбу, чтобы напраслину не возводил, а очухался, осознал вину и покаялся в содеянном.

Меж тем придворный волшебник все еще цеплялся за жизнь, а от Ахайла не было никаких вестей. Пропал удалой хорунжий, словно в воду канул. Заговорщики не находили себе места, но к решительным действиям приступать опасались, упуская драгоценное время.

***

На дорогу до убогой деревеньки, звавшейся, как выяснилось, Бычья Выя, Ахайло потратил весь остаток ночи. На рассвете он вломился в крайнюю хату и долго мурыжил расспросами сонного, по пояс заросшего бородой мужика, как найти Отеса. Селянин долго не понимал, о ком вообще идет речь, а затем направил к старосте.

И не было в том ничего удивительного, ведь отшельник жил посреди леса верст за пять от села и не тревожил никого. То бишь по ночам оборотнем не завывал, пакостей жителям деревни не устраивал, жар-грифов не разводил и скотину не портил.

На расспросы Ахайла староста лишь разводил руками, но вот баба его, известная в деревне по ведовской части, просветила дружинника. Причем с многословными подробностями, кои было трудно запомнить, но легко перепутать.

Надеясь, что дорогу указали верную, хорунжий снова пустился в путь. Изрядно поплутав густым лесом, посланец наконец-то узрел в просвете между верхушками деревьев дымоход. На радостях он стеганул коня и на полном скаку влетел прямо в пекло.

Первым на остервенелое жужжание пчел из пары-тройки перевернутых ульев отозвался конь. Дико заржав и взбрыкнув так, что всадник камнем из пращи покинул седло, протаранил еще один улей и растянулся на траве во весь рост, животное унеслось в лес.

В тот краткий миг, когда перемазанный медом Ахайло, лежа среди обломков улья, опамятовался, но еще не открыл глаз, он сразу смекнул, что заговор раскрыт. Ему мгновенно представилось, что висит на дыбе, а тело белое рвут каленым железом.

– Ничего не скажу! – завопил хорунжий дурным голосом, открыл глаза и вскочил.

Дыбы не было, но железо продолжало делать свое горячее дело. Забравшиеся под броню пчелы заставили Ахайла ругаться истошно и матерно да выделывать кренделя почище скомороха, пока он, не разбирая дороги, пытался убраться от пчельни подальше. Путь этот привел незадачливого посланца к курятнику, хлипкую стену которого легко разворотил. И тут же споткнулся о черного петуха, бросившегося на защиту припадочно раскудахтавшихся подружек. Прошибив дверь, он на четвереньках прожогом бросился вон и со всей дури шарахнулся головой о сруб колодца, где снова успокоился.

В следующий раз Ахайло очнулся оттого, что коренастый бородатый незнакомец с растрепанной густой русой гривой, одетый в дивно переливающийся на Солнце плащ, окатывал его ледяной водой.

***

Отсутствие внимания было Отесу на руку, ибо его занятия вряд ли встретили бы у селян понимание. Даже со скидкой на то, что ведун. Причина заключалась в том, что он души не чаял в змеях.

Влечение к ним имелось у Отеса в крови сызмальства. Любо было ему наблюдать за ужом, что жил под хатой, слушать, как тот едва слышно шуршит в подпольной сырости, уберегая, как говорила бабка, подопечных от козней гостей непрошеных. Поселившись у книжника Грофа, он ничуть не удивился, когда приметил, что и тут живет старый уж.

После смерти ученого заинтересовался Отес змеями сверх всякой меры. До умопомрачения нравилась ему их кожа – восхитительно гладкая и прохладная, гибкие движения – то плавные и утонченные, то смертельно опасные и неуловимые взглядом. Мудрости особой в гадах ползучих Отес, правда, не открыл, но их самостоятельность почитал истинной независимостью. Более того, даже старался на них походить – сшил плащ из змеиной кожи и осилил науку передвигаться подобно полозу, неслышно и незаметно. Ну а уж когда научился и зрачки вытягивать вертикально, то побывал на седьмом небе от счастья. И это тоже неудивительно, потому как одиночество и врожденные, а пуще того – обретенные наклонности и не такое с людьми вытворяют.

Как ни странно, змеи тоже принимали затворника за своего. То есть не видели в упор. Даже в пору размножения. Точнее, особенно в пору размножения. А ему так хотелось сплетаться и расплетаться вместе с изящными извивающимися телами…

Вот с этим Отес и собрался бороться. То есть с хладнокровным змеиным равнодушием, а не за то, чтобы какая тварь подколодная влюбилась в него без памяти. Он решил кровь из носу, но добиться у гадов уважения. И не показного, а настоящего, искреннего, несмотря на хладную кровь пресмыкающихся, почитания. Нетрудно было, знамо дело, и оборотиться полозом, но сущность отшельника противилась лукавству. Он считал нечестным любое притворство и старался прибегать к нему только в крайних случаях…

Поначалу, еще до того, как нашел рукопись книжника, ставшую истинным откровением, Отес решил, что для признания гадами надо либо охладить кровь себе, либо разогреть их. Почитав же старые книги, понял, что, остудив кровь, быстро потеряет интерес не только к тварям милым, но и к самой жизни. А разогрев змеиной неминуемо вел к изменению гадского норова, что было чревато слишком тесным общением с ядовитыми клыками. Нет, само собой, знал он подходящие заговоры, но ведь как бывает: расслабишься, потеряешь бдительность, ослабнет правильное слово и – добро пожаловать под яблоню!..

Под старой же яблоней у крыльца, похожей видом на одеревеневшую ведьму, обитал привидением бывший хозяин терема посреди леса – книжник Гроф. Он хоть и умер своей смертью, но далеко не ушел и в конце каждого лета, когда яблоки созревали, знаками просил потрясти дерево, подставляя под падающие фрукты призрачную голову. Знамения, кажется, какого-то ждал.

И однажды утром дождался.

Так было подумал Отес, проснувшись от дикого неблагозвучия за окном. Судя по всему, там орал и метался, руша с треском все вокруг, внезапно завидевший белый свет индрик-зверь. На леших отшельник даже не подумал – те уже давно сюда не забредали.

Накинув на исподнее плащ змеиной кожи, Отес выскочил на улицу. И замер, открыв рот. Причиной было, вестимо, не долгожданное знамение, а падение с глаз пелены. Ведь если раньше он долго ломал голову, почему редкие бродячие витязи, едва завидев пасеку, шарахаются, как от зачумленного, то сейчас все стало совершенно ясно.

– Холера ясна! – только и смог выдавить из себя затворник, потрясенный зрелищем.

***

– Отес? – пробормотал Ахайло распухшими губами, лежа у замшелого колодезного сруба, где красовалась свежая щербина.

– О! – удивился отшельник, отставляя пустое ведро в сторону, где уже валялся помятый шлем дружинника. – Так ты, стало быть, не заплутал, а ко мне направлялся? А пчел на кой ляд взбудоражил? Какого лешего ульи сломал, курятник порушил, колодец хотел сшибить?!

Хорунжий промычал нечто невразумительное.

– Ну, ладно, вставай! – Отес помог запухшему хорунжему подняться и снять изодранный плащ и железную рубаху. – Да уж, не скажешь, что ты отделался легким испугом… Идем в дом, врачевать тебя надобно!

Ахайло пошатнулся и снова забубнил неразборчиво, но отшельник потащил его в терем и уложил на широкую лавку в светлице. Хорунжий закрыл глаза, погрузился в беспамятство и того, что с ним вытворял Отес, подразумевая врачевание, не ведал.

Тут будет кстати сказать, что отшельник был колдуном-самоучкой, набравшемся книжной премудрости. Получилось так, что подал Отес родной бабке в смертный час водички, а та передала ему ведовской дар и испустила дух, оставив отрока наедине со всем миром. Правда, успела еще предупредить, чтоб держался подальше от навоза, а то неприятностей не оберется. Внук тогда лишь фыркнул – что-что, а навоз вкупе со скотиной, его производящей, никогда не был среди его предпочтений.

Колдун родной деревеньки быстро осиротевшего Отеса определил. Знал он, что бабка была ведьмой неслабой, а такие своё либо передают, либо крышу рубить надо, чтобы померла, и отрока с родного пепелища выжил. А зачем ему соперник?..

Отес долго бродил по белу свету, пока однажды на ярмарке в Крамене не попался на глаза книжнику Грофу. Тот, приметив нехитрые чудеса, с помощью которых вьюнош выманивал у беспечных горожан и темных приезжих медь на пропитание, предложил пойти к нему в услужение. По словам книжника, обязанности ждали Отеса несложные: держать в узде пару-тройку домовых с дворовыми, чтоб вели себя, как следует, да дело свое справно исполняли, и отваживать леших – любопытных бездельников, так и норовящих не столько из злобы, сколько от беспросветной тупости учинить какую-нибудь пакость. И еще редких гостей, заглядывающих по ученому делу на огонек, привечать.

Размышлял над приглашением Отес недолго – и крыша будет над головой, и постоянное пропитание, и никакого навоза. К тому же книжник не только грамоте обучит, но, если будет на то его милость, и на вопросы имеющиеся ответит. А вопросов у сироты одаренной за время блужданий накопилось немало.

Так и попал Отес в хоромы, на высоком чердаке которых тоже были устроены светелки. Тут, посреди леса, и прожил с тех пор вот уже десятка два лет. Книжник Гроф с виду был лыс, хил и кривобок, но взгляд имел добрый и незлобивый. Рассуждения же его наводили иногда Отеса на мысль, что хозяин вообще не от мира сего. Более того, расслабившись под медовуху, Гроф рассказывал, что он вообще не из этого мира. Мол, родиться довелось ему там, где палки стреляют, прозрачные штуки Месяц и звезды к глазам доставляют, все поклоняются одному богу, а тех, кто против такого порядка вещей, на кострах сжигают. Другими словами, заговаривался, что во хмелю простительно.

А так Гроф был человеком уважаемым. Шапки пред ним в столице снимали. Сам порфироносец, бывало, звал к себе, когда неясно вдруг становилось, отчего это ни с того ни с сего засуха свирепствовать начинает. Или, наоборот, хляби небесные беспрестанно землю дождем потчуют, а волшебник придворный лишь жабой раздувается да руками разводит.

Да, доводилось молодому колдуну частенько бывать при дворе с Грофом. Приглашали туда и после смерти того, но как-то не заладилось у Отеса это дело, не по нраву были придворные напыщенные личины. Да и царский волшебник смотрел коварным оборотнем, перенеся с мертвой головы на здоровую все обиды за былые унижения от книжника. Вот поэтому Отес и перестал вылезать из глуши, а дорогу со стороны деревни и вовсе лесом зарастил до узенькой, давно поросшей травой тропки.

И все же судьба вновь постучалась в дверь. Так затворник истолковал пламенные речи хорунжего, когда тот на следующее утро заговорил членораздельно и даже начал рваться в обратный путь. Колдун дал хворому отвара для восстановления сил, и тот вскоре затих со словами:

– Ехать надо… Судьба отчизны…

– На чем ехать-то? Коня потерял, теперь дело за головой осталось… Козни, смуты, крамола – тоже мне достойное занятия для витязя, тьфу! – сплюнул Отес и вышел во двор, продолжая бормотать: – Распри, шатания – сколько их было и сколько будет… А нечисть – она и есть нечисть, поэтому истреблять ее надо всенепременно. Так что теперь думать надобно о главном – не гоже землю свою, где потом и кровью утвердились, на поругание отдавать.

Небо было безоблачным, время приближалось к полудню, и это лишний раз напомнило колдуну, что рассказывал хорунжий.

– Полудника, значит, к солнцевороту ждут, – пробормотал он, направляясь к разоренному курятнику, где уже восьмой год обитал черный петух. – Что ж, пришло, видать, пташка, наше время.

Отес вернулся в дом с петухом, так толком и не пришедшим в себя после суматохи, учиненной бестолковым молодцем, поднялся наверх и принялся за приготовления. Предполагалось, что давно задуманное должно было воплотить в жизнь сокровенное желание, но по всему выходило, что нынче на первом плане оказалась необходимость спасать родную державу от нечисти западных пределов. Тут уж было не до своих прихотей. Остаться бы живым и то хорошо…

Наложив особым образом на петуха руки, Отес проделал все, как было написано в рукописи, а затем запер его в клетке. Гордая птица злобно зыркнула на хозяина, нахохлилась и застыла.

***

Несколько дней прошло в обычных заботах, если не считать того, что Отесу приходилось постоянно отмахиваться от хорунжего. Тот все не мог уразуметь, что отшельник не горит желанием стать придворным волшебником, и призывал срочно выбираться в город. Дружинник даже сдуру заявил, что колдун, мол, все назло подстроил.

– Голову мне заморочил, вывел на пасеку, коня сгубил! – брызгал слюной Ахайло в запале. – Чернокнижник окаянный!

– Не хули, Ахайло, и не хулим будешь… А коня нового купишь, – отвечал Отес, в который раз изучая рукопись Грофа и лениво раздумывая, не наслать ли на незваного гостя заклятие молчания. Заткнуть безлошадного витязя было легко, но, с другой стороны, казалось несправедливым. Тот, как-никак, не о своем благе терзался.

– За что?! Я дружинник, а не торгаш какой-нибудь! Да какой я теперь без гнедого дружинник… – ненадолго унывал хорунжий, но вскоре снова заводил песню о державе в опасности.

– А знаешь что, друг нелюбезный, сходил бы ты в деревеньку, – произнес колдун, откладывая пергаменты и поднимаясь из-за стола.

– Да нету у меня на нового коня денег! – вспылил Ахайло.

– А кто говорит о коне? Деревня бедная, скотины раз-два и обчелся, так что никто тебе его и не продаст.

– Ну а вдруг как Гнедыш в деревню вернулся? – оживился хорунжий. – Наведи чары – верни мне коня!

– Недостойно меня конокрадством заниматься!

– Какое ж тут конокрадство? Это ж…

– Нишкни, дурак! – цыкнул колдун. – Гнедой твой, если и приблудился, то мужичками уже так пристроен, что днем с огнем не сыщешь. Хотя, скорее всего, сгинул в болотах… Ты просто сходи, узнай новости, может, и нет уже никакого заговора – на пшик изошел. Или же кат окоротил крамольные мысли вместе с головами…

– Да ты что! – взвился Ахайло. – Отборная дружина – это сила!

– Угу, кто ж спорит? Пчельню разорять, курятники изничтожать – тут много ума не надо, – невесело усмехнулся колдун, затем лицо его стало серьезным, а взгляд пронзительным. – А куры со страху околели, петух сам не свой, да и у дворовых потрясение нешуточное, который день уже на глаза не кажутся! Придется тебе, милок, должок отработать!

Хорунжий хотел возмутиться, мол, его долг перед родиной – тебя, чудодея строптивого, в город доставить, а не курятники чинить, но выражение глаз отшельника не позволило. Потому дружинник потупился красной девицей и спросил:

– А что делать-то надо?

– Прикатишь бочку навоза из деревни.

В комнате повисла тишина, впрочем, тут же разразившаяся воплями Ахайла:

– Да чтоб я! хорунжий отборной дружины! как холоп какой! с навозом?!! Да ты что, пень трухлявый, об сосну с утра ударился?!!

Поморщился от крика Отес, вздохнул и скосил на дружинника глаза. Зрачки его вытянулись вертикально, и затуманилось у Ахайла в голове, будто вина хлебного перебрал.

– Что ж, не хочешь по своей воле, будет по-другому, – пробормотал колдун, сунул хорунжему в руку медную полушку и наказал: – Давай, служивый, одна нога здесь, другая – там. И чтоб к вечеру навоз был тут. Все уяснил?

Ахайло, преданно глядя в жуткие глаза чародея, кивнул. Все мятежные мысли улетучились, и он знал лишь одно – притащит к вечеру бочку с навозом и будет ему счастье. Дружинник развернулся, выбежал из дома и, по большой дуге огибая пасеку, устремился в сторону деревни.

Отес вышел следом, проводил посланца взглядом и направился в лес, к болотам. Не гнедого служивому искать, разумеется, или, тем паче, Сивку Горбатого выманивать из чащи или, что еще непотребнее, призывать кого-нибудь из полканов. Просто ему позарез была необходима матерая змея. Уж в подполе для задуманного не годился – нужно было уговорить помочь гадюку-матушку.

***

Два путника, один постарше, борода с проседью, второй – вьюнош с редкой порослью на лице, одетые в темные пыльники заморской ткани, подошли к придорожной корчме. У старшего через правое плечо была перекинута сума из прочной левиафановой кожи, а в левой руке – посох, младший же шел налегке. До Крамена оставалось еще верст пятнадцать, но жара доконала обоих окончательно. Странно это было, что в конце лета Солнце который день с самого утра палит так нещадно. Да и оживленный некогда большак, добавляя непонятности, был совершенно безлюдным. Молодой путник не придавал этому значения, а вот старший недовольно хмурился.

Перед входом старшой снял с плеча суму, которая резко, будто сама по себе, шевельнулась, перехватил ее в правую руку, толкнул посохом дверь и вошел в корчму. Младший отер рукавом с лица пот и последовал за ним.

Внутри было сумрачно, душно и тоже пусто.

– Эй, есть здесь кто?! – крикнул старший, кладя суму на лавку, но ответа не дождался и обернулся к спутнику. – Вымерли все тут, что ли? Или здесь, Ахайло, всегда так, а то я давно в люди не выбирался?

Хорунжий отборной дружины помотал головой.

– Да вроде обычное питейное заведение было. Помню, весной, когда возвращались с…

Его перебил звук хлопнувшей двери, а спустя несколько мгновений перед путниками объявился низенький толстячок с беспокойным лицом. Окинул их взглядом маленьких, неопределенного цвета глазок и недружелюбно произнес:

– Закрыто у нас.

– Давно? – поинтересовался Отес.

– Почитай, почти месяц. Как огласили чрезвычайное положение, так и указано было все кружала прикрыть, – ответил корчмарь и лишь потом удивился: – А ты с какого дуба упал, если не знаешь, что война?

– Война?! – воскликнул Ахайло. – С кем?

Толстяк попятился, юркнул за стойку, откуда вытащил увесистую дубину, и протянул:

– О, вижу, пожаловали людишки не простые, а очень простые… Или вообще – не людишки?

– Да я тебя за такие слова! – хорунжий попытался вытащить из-под пыльника меч, но спутник его удержал.

– Погодь, – произнес колдун, отстраняя горячего дружинника, и шагнул к корчмарю. – Выходит, нелюдь на нас напала?

– Догадливый, – кивнул толстяк и немного расслабился. – Так кто ж такие будете? Совсем издалека, наверное, а?

– Угу, из-за тридевяти земель, – кивнул Отес. – Вот и расскажи-ка нам со всеми подробностями, что тут происходит.

Корчмари, как известно, знают все, да и поговорить отнюдь не дураки. Бранзя, как звали толстяка, истосковавшись по общению, перед тем, как взяться основательно за рассказ, сначала принес путникам по увесистой порции вяленого мяса, шмату хлеба и объемистому жбану с холодным квасом. И лишь когда они принялись за еду, начал говорить.

Повествование Бранзя начал с себя любимого. Обстоятельно, пользуясь тем, что рты слушателей набиты едой, поведал, как, отправив жену с дочкой и младшим сыном от греха подальше на север к дальним родичам, остался доедать припасы, чтобы те ворогу не достались. А что еще, если подумать, простой корчмарь может сделать для родины, как не истребить, не щадя живота своего, все съедобное? С другой стороны, надеялся он и на то, что супостат тут вообще не объявится. Нечисть-то прет по прямой строго на восток. Говорят, оберег тайный силы необычайной надобно ей отыскать, чтобы всем светом завладеть. Ведет же нелюдей могучий Полудник, оттого и жара стоит неслыханная. А послано же это исчадье стране в наказание – за то, что мятежники во главе с Зималином свергли законного царя…

Тут Ахайло с облегчением выдохнул, прожевал мясо и перебил рассказчика:

– А что же наше войско?

– Говорят же тебе, чудак-человек, что Полудник непобедим! – фыркнул Бранзя. – Как шарахнул он своей силищей по нашим, так только ошметки полетели. Волшебник этот зималинский, хоть силу царского на себя и перебрал, но… Тот, толкуют людишки, отдавал ее без особой охоты, отравили его будто бы. Посему полностью овладеет новый волшебник силой чародейской только на сороковой день после смерти старого кудесника.

– Так ты говоришь, когда Лостя сковырнули? – вступил в разговор Отес.

– Где-то через неделю после солнцеворота…

– А Зималин с волшебником сейчас где? Живы хоть? – спросил с тревогой Ахайло.

– Живы пока, – скривился толстяк. – В Крамене заперлись с остатками войска. Но через день-другой нагрянут нелюди и – поминай как звали. Они ведь тоже знают про сроки, вот и спешат, чтобы волшебник не окреп…

Ахайло отодвинул пустую посуду и вскочил.

– Нам тоже поторопиться надо!

– Надобно, конечно, – кивнул Отес и спросил у корчмаря: – Где тут колодец?

– Там, во дворе, – Бранзя махнул рукой в дальний конец трапезной.

Колдун поднялся, взял с лавки суму и пошел в указанном направлении.

– Так ты с ним, выходит, в столицу путь держишь? – обратился корчмарь к хорунжему. – Смерти лютой ищешь?

Ахайло взглянул на него сверху вниз.

– Зачем же сразу о смерти думать, болван?.. Мыслить надо, для чего на свет народился!

Бранзя встал с лавки, собрал со стола утварь и, уходя, безрадостно произнес:

– Да уж, слышали мы эти речи: двум смертям, мол, не бывать, а одной не миновать… Нет уж, не по мне это! Пора уносить отсюда ноги!

***

В полутемной трапезной дворца во главе стола сидел с видом приговоренного к смерти новоиспеченный самодержец Зималин І. Одесную стоял придворный волшебник – невзрачный человек лет сорока с лицом, изрезанным ранними морщинами. По другую сторону обширного стола вытянулись Карафка – уже воевода, но, несмотря на повышение, еще более мрачный, чем обычно, – и два бывших сотника, а ныне тысячники Жирма и Бобел. В их глазах, причем в трех на двоих – Жирма потерял один в последнем сражении, и теперь правую глазницу закрывала черная повязка, – светилась отчаянная решимость стоять до последнего.

– Нам сейчас не до условностей, – махнул рукой государь, указывая на резные стулья.

Служивые послушно расселись.

– Сколько еще ждать осталось? – обратился Зималин к волшебнику.

– Три дня, государь, – ответил тот уныло.

– Ладно, перестань, нет тут твоей вины – так уж сложились обстоятельства, – сказал самодержец и обратился к остальным: – Итак, все слышали – нам нужно три дня. Какие будут предложения?

– В осаде мы простоим день, от силы – два, – глядя в сторону, произнес воевода Карафка. – Ежели, вестимо, не грянет какое чудо, на кое надежды нету… А нелюдь утром будет под стенами.

– Копьемёты в исправности?

– С десятка два наберется. Хорошо хоть, что аспидов у них осталось в обрез – раз-два и обчелся…

– Но у нас-то уже нет жар-грифов… А что с запасами смолы из священных мест?

Воевода пожал плечами.

– Я и глаголю, достанет на день, ежели будет не боле трех приступов…

– Понятно, – понурился Зималин.

– А может, того, отступить? – несмело молвил Жирма, помаргивая от волнения уцелевшим глазом.

– Отдать врагу столовку, тьфу, столицу? – взвился Бобел. – Да как тебе в глаголовку, тьфу, в голову такое могло прийти?!!

– Изворотиться, – привычно уклонился от плевков Жирма, – а потом, когда день назначенный придет, обрушиться всей мощью и стереть нечисть с лица земли. Тем более, она вся в одном месте будет.

– Стольный град не только отдать на поруганье, но и разрушить до основанья?! – не поверил ушам государь. – А где же я тогда жить буду?!

В наступившей тишине со стороны дверей вдруг раздался голос:

– Если выпадет нам удача, то о хоромах тревожиться не доведется.

Самодержец дернулся от неожиданности и вскочил, разглядывая двух незнакомцев в темных пыльниках, безо всякого почтения направляющихся к столу.

– Как сюда проникли?! – гневно вопросил он, сверкая глазами.

– Слово знаю, – ответил тот, что был с посохом и сумой переметной, и остановился напротив Зималина. – А ты, стало быть, новое величество?

Государь онемел от такой невоспитанности.

– Честь имею доложить! – второй вытянулся в струнку и торжественно выпалил: – Вот, государь, привел!

Жирма пригляделся к говорившему и удивленно протянул:

– Ахайло? Живой?! А мы тебя уже давно с довольствия сняли…

Зималин обернулся к Карафке:

– Воевода, потрудись объяснить, что здесь происходит?!

Карафка потрудился и, отчаянно борясь с косноязычием, объяснил государю о ведуне-ушельнике, хорунжем Ахайле и хитроумном замысле, вспоминать о коем до сего дня нужды не было ввиду явного провала затеи. Слушая его, колдун кивал, придворный волшебник зло щерился, а хорунжий преданно таращился на самодержца. Тот же, по окончании путаных пояснений тяжело опустив грузное тело на заскрипевший стул, поинтересовался:

– И о какой удаче ты, вещий человек, нам говорил?

Отес снял с плеча суму, опустил на пол и сказал:

– Вот.

Бобел посмотрел на нее и спросил язвительно:

– Цельная сука, тьфу, сумка удачи? Порадовал, порадовал…

Государь позволил себе усмехнуться краешком губ:

– И что же нам теперь с ней делать, ложками есть на счастье, а?

Колдун укоризненно покачал головой.

– Я, государь, тут не шутки шутить пришел, а помочь нечисть остановить.

– А сможешь? – у Зималина шевельнулась надежда. – Нам бы три дня простоять да три ночи продержаться… Награжу по-царски!

– Живым бы остаться – вот и будет мне наивысшая награда, – пробормотал Отес, а потом громко произнес: – Завтра, как выйду навстречу супостатам, надобно, чтоб все, кто на стенах, завязали глаза и даже носа в бойницы не казали…

***

Кованые ворота с лязгом закрылись за Отесом. Он поправил плащ змеиной кожи и, привычно опираясь на посох, зашагал по дороге. На правом плече колдуна была все та же сума, а впереди тянулась длинная тень – восходящее Солнце светило точно в спину. Из-за холмистого, дымящегося пожарищами горизонта навстречу выползала туча клубящейся пыли, указывая на приближение врага.

Отойдя от городских стен саженей на триста, Отес остановился в тени одинокого придорожного дерева. Положил суму на землю, ослабил веревку, чтобы узел можно было развязать одним движением, и замер, опираясь на посох.

В кроне дерева тревожно свиристели пташки, но это был единственный живой звук. Луга по сторонам дороги, поросшие густыми и высокими, но сейчас засохшими травами, были пусты. Никто не выпасал скотину – мирная жизнь покинула эти места.

Ждать было тягостно, потому что, положа руку на сердце, колдун не был уверен, что будет так, как следует. Не успел он все до конца проверить, да и не на ком было... Теперь оставалось только верить, что в рукописных воспоминаниях книжник ничего не переврал.

Сума шевельнулась, и Отес ощутил, как начала подрагивать земля. Приближался извечный противник, а с ним и час истины. Колдун осенился самым мощным из известных ему защитных заклинаний и вышел на середину дороги, осторожно неся суму, чтобы тот, кто был внутри, не вылез преждевременно.

Постояв некоторое время, Отес вдруг хлопнул себя по лбу, обозвал беспамятным гадским батей и достал из небольшого кожаного кошеля на шее приспособление из проволоки и закопченных пластин. Раньше те были прозрачными и странно искажали образы. Гроф, бывало, вздевал их на нос, когда читал книги. Он даже обещал научить делать линзы, как называл пластины, да не успел…

Едва колдун нацепил очки, как из-за ближайшего холма саженях в двадцати показались восемь полканов, тащивших здоровенные каменные носилки. В них сидел окутанный знойной дымкой Полудник – ничего не боящееся, неуязвимое для обычного людского оружия исчадие. Следом нестройно шла тьма-тьмущая волотов, лих одноглазых и нечисти помельче. Над оравой парило, злобно мотая хоботами и плюясь иногда огненными излишками, с десяток аспидов. Ими управляли кощейки – маленькие мохнатые твари буро-зеленого цвета. Устроившись в седле меж крыльев размахом в четыре сажени, они время от времени пронзительно взвизгивали, направляя полет.

Завидев Отеса, полканы с носилками от неожиданности сбились с шага. Дымка расползлась, и полулюди-полукони мгновенно полыхнули, тут же рассыпавшись пеплом. Даже копыт не осталось.

Орава остановилась. Над упавшими на дорогу носилками поднялось высокое и мощное – косая сажень в плечах, – нечеткое в колышущемся мареве человекоподобное тело и двинулось навстречу Отесу. Когда Полудник приблизился сажени на три, колдуна опалило горячими волнами воздуха.

«Пора, – подумал Отес, – пока не высох на тарань…»

Он собрался уже дернуть за веревку, но тут жар немного ослаб и послышался нечеловеческий голос.

– Вижу, ты из отмеченных силой, – произнесло исчадие. – Хочешь перейти на мою сторону?

– С чего ты это взяло, Полудище?! – поразился колдун неожиданному вопросу.

– Стоишь один, без оружия, глаза прячешь, а в суме наверняка гостинец какой… Постой! Дай, угадаю… Голова придворного волшебника, а?

– Пожалуй, ты прав, – кивнул Отес, – голова там действительно волшебная. Но ты горячность свою поумерь, если хочешь подарочек разглядеть, а не то истлеет он, даже рук твоих не коснувшись.

Жар еще более спал.

– Давай, бросай суму!

«Воистину, не зря говорят, что любопытство – смертельная хворь!» – мысленно усмехнулся Отес, швырнул суму Полуднику и юркнул в заросли травы. Извиваясь ужом, отполз в сторону на пяток саженей и бросил поверх очков взгляд назад.

И от жестокого разочарования едва сдержал крик…

Полудник держал чуть тлеющую суму и рассматривал выпавшее оттуда странное существо, никогда исчадьем невиданное. Ростом оно было с аршин и длиной в полсажени. Гадючью голову с кожистой оборкой вокруг шеи, возвышавшуюся над чешуйчатым петушиным туловищем с растопыренными крыльями летучей мыши и змеиным хвостом, украшал белый гребень. Пятясь на трехпалых ногах, неведомый зверь недовольно шипел и строчил воздух раздвоенным языком. Однако глаз не открывал.

– Что это? – проскрежетал Полудник и огляделся. – Эй, ты, куда подевался? Хоть и обманул про голову волшебника, но эта забавная зверушка мне по нраву. Давай, выходи, не бойся!

«Холера ясна! Чересчур долго он пробыл в темноте! А может, ослеп?! Да нет, не может того быть!.. Эх, неужто все враки?.. – Отес прижался щекой к земле, закусив до крови губу. – Нет, не мог Гроф все из пальца высосать, не любил он сказок… Давай, родной, давай! Или встать да пинка тебе дать?.. Ну же, открой свои прелестные глазки, прах тебя подери!..»

– Последний раз говорю! – послышался громыхающий голос Полудника. – Не то поджарю, и сожрут тебя мои молодцы, хрустя корочкой! Ну! Раз, два, три… Ладно, ты сделал выбор!

Трава у дороги, там, где в нее нырнул Отес, вспыхнула длинной широкой полосой. Завоняло дымом.

«Не слышит, гадский выродок!.. А говорила ведь бабка, не лезь к навозу, не то плохо будет… Могла бы и уточнить, что не надо класть в навоз яйцо, снесенное черным семилетним петухом, чтобы его змея высиживала, – тоскливо подумал колдун, слыша, как трещит трава в приближающемся пламени. – Неужто все зря?! Сгорю тут, как те бедолаги, про которых книжник рассказывал… И все остальные тоже умрут, останется лишь выжженная земля…»

Дым забивал ноздри. Отес чихнул и поднялся на ноги, сознавая всю безнадежность бегства. Настроившись распрощаться с жизнью, он не заметил, как змеиный царь открыл глаза, но почуял страх и растерянность существа.

Отес напрягся до звона в ушах, пробился сквозь препону оторопи, охватившей диковинное создание, и отдал мысленный наказ. Царь змей повернулся к Полуднику как раз тогда, когда тот нагнулся, чтобы взять неведомую зверушку на руки, и вытаращил на исчадие сияющие зеленые зенки.

Мгновенно окаменевшее тело Полудника рухнуло, раскалываясь от удара на раскаленные части, одна из которых прищемила длинный змеиный хвост у самого тулова. Василиск страшно заверещал. По ушам Отеса резанул пронзительный визг смертельно раненного существа.

Душераздирающий крик вывел ораву из оцепенения. Нечисть бросилась вперед, к останкам Полудника. И начала каменеть, натыкаясь глазами на беспощадный взгляд змеиного царя, прямо на бегу. Спустя несколько ударов сердца после того, как нелюди раскумекали, что происходит, и бросились врассыпную, василиск смежил очи и умолк.

Навсегда.

***

– Не достоин я, государь, наград, – сказал Отес, стоя в окружении предводителей отборных дружинников пред сидящим на престоле Зималином. – Поблагодари лучше настырного хорунжего, который о беде меня просветил.

Самодержец вздохнул.

– А ведь были времена… – Зималин наморщил чело, а потом щелкнул перстами и изрек душевно: – Когда бедой отечеству грозило, отшельники на битву сами шли! – он повернулся к стоявшему по правую руку придворному волшебнику. – Запиши, кстати. Надо будет опосля подумать над продолжением. Сказ для народа, сдается, выйдет отличный!

– В веках помнить будут! – угодливо морщась, предсказал кудесник. – Пройдет молва из рода в род…

– Так я пойду? – нетерпеливо спросил Отес.

– Иди… – махнул десницей государь. – Обратно в глушь?

– Нет, в люди пойду. Долг отдавать надо – чересчур долго тешился я гордым одиночеством и дурными мыслями… Правь сто лет без бед!

Колдун развернулся и вышел.

– Ушел, – с грустью произнес Ахайло, проводив Отеса взглядом.

– Он же ушельник, – пробормотал воевода Карафка и пожал плечами. – Чего у него отберешь?..