Вторую неделю шел дождь. Сутками он барабанил по крыше, звонко бил по обитому жестью подоконнику, шурша, сбегал по оконному стеклу. Воздух в доме пропитался сыростью настолько, что полированные бока пианино потускнели и покрылись пятнами, обои отстали, а старый, часто потрескивавший вначале шифоньер стал необычайно молчаливым.

Шел десятый день моего пребывания в доме. Владельцы его нежились на крымском курорте, а старик-сосед, оставленный для присмотра, лег в больницу с сердечным приступом. Я сни­мал комнату у дочери старика: толстой крикливой особы с по­ристой картофелиной вместо носа, рыжей паклей вместо волос и необъятным желудком вместо сердца. Вечно пьяный муж дочери ухитрялся красть у меня сигареты, а двое откормленных сыновей с завидным упорством разряжали батарею в плеере. Должен признаться, человечество в некоторой степени успело мне осточертеть, а тут вдруг подвернулся случай пожить жизнью Робинзона. Старик, как я уже упоминал, заболел, дом, за которым он подрядился смотреть, опустел, и дочь не на шутку обеспокоилась. За прис­мотр были плачены деньги, терять их не хотелось, и после бе­зуспешной попытки приобщить к делу сыновей, толстуха обрати­лась ко мне. Для приличия я немного поломался, выговорил себе скидку в квартирной плате и перебрался к вечеру на новое место жительства.

Сыновья успели наболтать мне о свирепой собаке, полчищах крыс и падающей на голову штукатурке, так что во двор девятого дома по улице Рудакова я вступил не без опаски. То­щий со свалявшейся шерстью Барбос лениво брехнул из будки, но тут же смолк, завидев в руках у меня кусок хлеба. Я бро­сил собаке корку и прошел прямо к беленому известкой малень­кому дому с остатками зеленой краски на растрескавшихся ставнях. Старуха, прожившая в доме лет пятьдесят, умерла несколько недель назад, родственники собрались продать развалюху, но покупателя еще не нашли. По-хорошему, дом следовало бы сперва отремонтировать, однако ремонт обошелся бы в изрядную сум­му, а тут подвернулась поездка…

Развалюха привела меня в восторг, я немедленно взял на работе отпуск, приволок из ближайшего магазина мешок крупы и зажил жизнью отшельника. Мука в доме имелась, яйцами меня добросовестно снабжали четыре курицы. Грядка, устланная пова­ленными кустами помидоров, давала мне вполне приличный запас витаминов, а старая яблоня баловала крупными желтыми яблока­ми. За кров и пищу я платил работой, если кормежку кур и лохматого Барбоса можно назвать работой.

Каждое утро я вставал и выходил под дождь, чтобы отво­рить ставни. Ставни запирались снаружи на старомодные металлические запоры и немилосердно скрипели всякий раз. Барбос радостно повизгивал, а куры поднимали в загородке неистовую возню, надеясь на миску пшеничных зерен. Я кормил свой скотный двор, ел сам и садился на пороге смотреть на дождь. Подгнившая доска угрожающе прогибалась под моим ве­сом, но я старался не замечать ее козней. Я пообещал самому себе не вмешиваться в чужую жизнь, гаснущую жизнь дома.

Мне никогда не надоедало смотреть на лужи на выщербленном асфальте, в которых, плясали пузыри, на дубовую бочку с проржавевшими обручами, на размокшие комнатные шлепанцы. Шлепанцы стояли у порога. Были они тряпичными, без задников с протершимися носками. Прослужили, вероятно, долгий век, прежде чем превратиться в линялую тряпку. Когда я при­шел в дом, шлепанцы уже стояли у порога, но я не тронул их все из-за того же смутного страха. Я боялся нарушить покой дома. Он вжился в эту кривую улочку, спрятался под ветвями разросшихся деревьев и старательно отгородился от мира ветхим забором, дому было хорошо одному. Над ним не торчала телевизионная антенна, а висящий в центральной комнате ради­оприемник замолчал уже давным-давно. Затянувшую его паутину никто не трогал уже много месяцев.

Я спал на узкой, покрытой серым шерстяным одеялом кро­вати. Сетка прогибалась подо мной едва ли не до пола и сто­нала при каждом движении. Подушка была маленькой и твердой, как камень. Наполнявшие ее перья сбились в один плотный комок, не желая распадаться ни под каким предлогом. Я скоро смирился с этим.

Рядом с кроватью стоял сколоченный из досок стол, на гладко обструганной его столешнице красовалась глиняная ваза с надколотым горлышком. Когда-то в вазе находился букет цветов, но они давно высохли и осыпались, только пучок жалких прутьев торчал над кучкой мусора. Каждый день я смотрел на эти прутья и пытался угадать, каким цветам служили они стеблями.

Над кроватью висела большая фотография под стеклом: три смеющиеся детские рожицы. Фотография пожелтела от вре­мени, да и прически у двух мальчуганов и девочки были какие-то давние. Давно уже никто не укладывает девочкам кос и не стрижет мальчиков "под горшок". Я от всей души поже­лал, чтобы не сгнила веревка, на которой фотография висела, и чтобы однажды ночью сооружение не свалилось мне на голову.

Между двумя окнами стояло пианино. Тоже старое с мед­ным подсвечником над клавишами, с затейливыми вензелями на передней стенке, с педалями в виде звериных морд. Правда, одна из педалей торчала под углом градусов в тридцать к полу и служить уже не могла.

Кроме спальни я освоил еще кухню, где на электроплитке ухитрялся кое-как обеспечивать себя завтраком и обедом. Ужин я отдавал Барбосу. Добродушный пес ни разу не тявкнул на меня с самого моего появления, и в благодарность за это я спустил его с цепи. Это было единственное крупное новшество, произведенное мною в доме номер девять. По-моему, Барбос не слишком его оценил, так как продолжал держаться около будки и редко отходил от нее дальше, чем на длину цепи. А из-за этих дождей и вовсе редко покидал логово. Миску я ставил около самого отверстия будки, и пес поспешно лакал похлебку, пока она не смешалась с дождевой водой.

Я немного баловался сочинительством и отрывался от ис­писанных листов лишь тогда, когда рука уставала держать ручку. Тогда я гасил свет, открывал дверь и слушал неумолчный шум дождя. На потолке у двери появилось мокрое пятно, и я уже стал с беспокойством подумывать о необходимости путешествия на крышу. Я не хотел, чтобы потолок рухнул. Однако пятно не увеличивалось. Возможно, это случайно затекло в щель при каком-нибудь чересчур боковом ветре. В конце кон­цов, никто не поручал мне ремонт дома.

Так размышляя, я сидел перед открытой дверью и смотрел на потолок. Когда я опустил глаза - передо мной стояли двое.

Один из них толстенький кореец в болоньевой куртке с наброшенным капюшоном подтолкнул вперед блондина с пестрым японским зонтиком.

- Привет, - сказал блондин и небрежно стряхнул на пол мокрый зонтик. - Ну и погодка.

Его друг закрыл дверь и выжидательно уставился на меня.

Я захлопнул папку и включил настольную лампу. Было уже темновато, и свет как-то сразу оживил комнату, празднично заблестел на гладкой поверхности пианино, на стекле фотографического портрета. Я был даже рад гостям, чего со мной давно не случалось. Сказывались дни одиночества, проведенные в старом доме.

- Решили заглянуть по-соседски, - пояснил блондин и поставил на стол бутылку с мутноватой жидкостью.

Мне не хотелось пить, но и обижать гостей не хотелось тоже. В конце концов, все мы человеки. Я встал, чтобы принести с кухни стаканы, но не дошел. Внезапно на меня обрушилась темнота и поглотила.

Очнулся я сидящим на стуле, руки были связаны за спи­ной и прикручены к спинке стула. Голова нестерпимо болела. Кто-то из "гостей" не поленился закрыть ставни, но верхний свет (голая лампочка на длинном проводе) хорошо освещала брошенную на столе куртку и спину ползающего под столом человека. Половицы отчаянно скрипели, а он продолжал высту­кивать их ручкой столового ножа. Блондин между тем сосре­доточенно потрошил подушку. Это выглядело настолько нелепо, что я едва не фыркнул: все равно, что играющие в "ручеек" старшеклассники. Но боль в голове мигом отбила желание смеяться.

Я молча следил, как с грохотом отодвигали мебель, выворачивали внутренности пианино, отрывали планки плинтусов, ковыряли стены. Фотографию и ту выдернули из рамки, чтобы добросовестно разодрать. Наконец раздался победный возглас: над кадкой с давным-давно засохшим фикусом был обнаружен тайник. Рука блондина нырнула в отверстие и вытянула оттуда деревянную шкатулку, обклеенную конфетными обертками. С величайшими предосторожностями шкатулку установили на столе. "Открывай", - благоговейным шепотом приказал блондин.

Кореец потянулся было к крышке, но его остановило ти­хое рычание. Добродушнейший Барбос на негнущихся лапах про­шествовал через всю комнату и остановился возле грабителей. Вздернутая верхняя губа обнажила желтые стершиеся клыки. Не сводя глаз с протянутой руки, он снова глухо зарычал.

"Пшел!" - блондин изо всех сил пнул собаку в бок. Барбос с визгом отлетел в сторону и ударился о ножку кровати. "Бом!" - кровать загудела, и этот низкий протяжный звук напомнил мне удар колокола.

- Дверь надо закрывать! - рявкнул блондин на дружка и откинул крышку шкатулки. Со своего места я не видел внут­ренностей шкатулки, но на лицах обоих недругов одновременно выразилось разочарование. Кореец запустил руку в шкатулку и вытащил несколько мелких коричневых косточек, похожих на птичьи.

- Что это такое? - с ноткой истерики в голосе спросил он.

В это время опомнившийся Барбос с остервенением впил­ся в ногу обидчика. Блондин вскрикнул и второй ногой ударил собаку в живот. Барбос взвизгнул, но не разжал челюс­тей. Тогда человек схватил со стола шкатулку и принялся ме­тодично бить собачью голову. Я рванулся, но проклятая веревка выдержала. Я не пацифист, но не выношу, когда бьют собак и детей. Не помню, что я кричал.

Шкатулка разлетелась вдребезги вместе с содержимым. Я зажмурился как раз вовремя: одна из косточек больно ударила меня в переносицу и упала в расстегнутый ворот рубахи. Слов­но кусочек льда скользнул у меня по груди, я открыл глаза, но тут же забыл о ледяном уколе. Барбос в агонии дергался на полу, однако челюсти его оставались стиснутыми. "Помоги!" - заорал блондин на помощника. Кореец схватил нож и принялся разжимать собачьи зубы, пока, наконец, нога не освободилась. Брюки блондина были изодраны в клочья, кровь текла по голе­ни, заливая истоптанный пол.

- Почему ты его не прирезал, скотина?! - блондин еще раз пнул обмякшее тело Барбоса. - Чего ждал?! Двери бросил...

- Во-первых, я закрывал. Во-вторых, ты клялся, что со­бака и не гавкнет. В-третьих, где деньги?

- Откуда я знаю?! Может, он украл! - блондин ткнул пальцем в мою сторону.

На мгновение воцарилась тишина, потом кореец повернул ко мне помрачневшее лицо. Черные глазки оценивающе обежали мою хилую фигуру.

- Где деньги, мозгляк? - спросил он.

- Не знаю.

Я и в самом деле не знал. По-моему, искать деньги в этой хибаре мог только сумасшедший. Бедность проглядывала изо всех щелей.

- Послушайте, парни, - начал я заискивающим тоном, -Я знаю столько же, сколько вы. Меня попросили присмотреть за домом. Я ничего здесь не трогал.

- Это он обчистил тайник, - лицо блондина передернула судорога. - Падла!

Просить пощады у подонков, все равно, что плевать против ветра. Кричать бесполезно: до ближайшего дома не менее тридцати метров, к тому же, шум дождя заглушит крик. Люди забились по своим норам, крепко спят в теплых постельках или впились глазами в экраны телевизоров. Чужие беды их не интересуют. Похоже, отсюда мне не выбраться.

- Повторяю для глухих: ни о каких деньгах  мне ничего не известно! - Я чеканил слова, стараясь не смотреть на нож в руках корейца. - Зачем вам лишние хлопоты, парни?

- Он над нами издевается, - процедил блондин.

Кореец переложил нож в другую руку и впечатал кулак в мое "солнечное" сплетение. Стул встал на задние ножки и опрокинулся. Когда я вновь смог вдохнуть, оказалось, я лежу на теле Барбоса, а неестественно вывернутые и привязанные к спинке стула руки почти выскочили из суставов. Меня подняли вместе со стулом и перетащили поближе к стене.

- Весьма символично, - сказал блондин, глядя на мою измазанную собачьей кровью рубашку.

Он рисовался, сволочь. Передо мной или перед своим другом, не знаю. Это он завлек сюда корейца россказнями о старухиных деньгах и теперь смертельно трусил перед ножом в смуглых руках. А расплачиваться предстояло мне.

- Сейчас заговорит, - пообещал кореец.

Он оглядел комнату, но не нашел ничего для себя подходящего и пошел на кухню. Минут пять оттуда доносился грохот сокрушаемых кастрюль, потом все стихло. Я с неволь­ным трепетом ожидал появления палача, и он возник на пороге с торжествующей физиономией и с утюгом в руках. Меня прошиб холодный пот. Одно дело читать в газетах о преступлениях мафии, и совсем другое оказаться в руках маньяков самому.

Вилку воткнули в розетку.

- Так, где же все-таки деньги?

Только в фильмах герою всегда подворачивается под руку острый нож, штык или просто наточенное железо. Веревка рвать­ся не хотела.

Глядя на мои безнадежные усилия, кореец ухмыльнулся. Клянусь, на его лице появилось тихое удовольствие, когда он приложил утюг к моей груди. Я дернулся, но как оказалось, напрасно. Старые утюги долго нагреваются. Он уловил неладное, отнял утюг и коснулся пальцем порыжевшего металла. "Черт!"

Минута бежала за минутой, а утюг оставался чуть теплым. Каюсь, я от всей души молился богам бытовой техники.

- Здесь должна быть электроплитка, - сказал блондин.

К сожалению, он был прав. Была. На этой плитке я каж­дый день готовил. Блондин развернулся к кухне, но тут вдруг вновь раздалось рычание. Барбос медленно поднимался на лапы. Пса шатало, остекленевшие глаза смотрели в прос­транство, когти скребли по грязному полу.

- Убери эту тварь! - взвизгнул блондин.

Кореец пожал плечами, шагнул к собаке и опустил утюг на многострадальную голову. Глухой удар заставил меня под­скочить. Я извивался на стуле, проклиная пришельцев самыми страшными проклятиями, хранившимися в моей памяти. Слова всплывали из глубины сознания, как замшелые коряги со дна реки. Вскоре я сам не понимал, что кричу, но остановиться уже не мог. Каскад непонятных звуков извергался из моего гор­ла, обрушиваясь на головы мерзавцев. Кореец застыл в изумлении, а блондин, нехорошо усмехнувшись, хлестким ударом заставил меня прикусить язык. Во рту стало солоно от крови.

- Ты!.. - начал блондин и замолчал.

Громко заскрипели половицы. Страшный окровавленный Бар­бос в абсолютном молчании надвигался на корейца. Темное ли­цо корейца внезапно посерело, глаза вылезли на лоб, губы лепетали что-то бессвязное. Половицы прогибались под лапами собаки, черная свалявшаяся шерсть расправилась и заблестела, кровавые капли срывались и падали на пол с неправдоподобным громким стуком.

Кореец тонко заверещал и бросился к двери, но дрожащие руки никак не могли справиться с засовом. Подскочивший блон­дин тоже рванул засов, но железный стержень словно приварил­ся к скобам.

Рычание стало громче. Черный пес остановился перед оце­пеневшими людьми и приготовился к прыжку. Блондин метнулся к окну, рванул на себя створку и ударился в закрытую ставню. И тут пес прыгнул. Пронзительный человеческий крик слился с громовым рыком. Лязгнули челюсти, и наступила тишина. Кореец скорчился перед запертой дверью, рядом с ним не было никого.

Блондина охватила паника. Некоторое время он бросался от окна к окну, разбил зачем-то стекло, но ставни везде дер­жались крепко. Наконец он остановился и оглянулся.

Кореец все так же лежал у порога, я сидел, прикручен­ный к стулу, а собаки нигде не было видно. Блондин на цыпоч­ках прокрался к двери и потрогал засов. Внезапно вновь загуде­ла кровать. Низкий тягучий звук заполнил комнату. Блондин яростно рванул засов, но не сдвинул его ни на йоту.

Где-то совсем рядом заскулила собака - блондин съежился, втянул голову в плечи, словно старался казаться меньше и осто­рожно повернулся. Шумное собачье дыхание приблизилось к мое­му стулу, задержалось, когда невидимый пес щелкнул зубами, изгоняя блоху, потом когти неторопливо простучали в сторону двери. Ворчание, исходящее из пустого пространства, застави­ло блондина отшатнуться. Несколько секунд он смотрел расши­ренными от ужаса глазами на это место, потом занес ногу для пинка... От истошного вопля я содрогнулся. Блондин качнулся, теряя равновесие, и рухнул лицом вниз.

Прошло несколько секунд, блондин не шевелился. Я вдруг осознал, что нахожусь в одной комнате с мертвецами и еще чем-то, чему названия не подберешь. Я рванулся, но проклятый стул словно прирос к полу. Кто-то насмешливо кашлянул над самым моим ухом, это был хриплый старческий кашель, и я похолодел.

- Что же ты так запоздал, милок?

На фоне грязно-желтых обоев начало сгущаться нечто бес­форменное, излучающее пронизывающий холод.

- Заставил меня возвращаться...

Я хотел было сказать, что попал в дом случайно, что ожидать меня никто не мог, но язык примерз к зубам! Что-то холодное скользнуло по щеке, коснулось губ... Одна раскален­ная игла вонзилась в сердце, вторая обожгла мозг, тысячи жгу­чих нитей вошли в мое тело и срослись с ним. Крик бился у меня в горле и не мог прорваться, внезапно все кончилось.

- Сладенький ты мой, - произнес все тот же голос. - Те­перь я уйду спокойно, а ты оставайся...

Сердце колотилось где-то в ушах, я задыхался, и входная дверь заскрипела, милостиво отворяясь. Пропитанный влагой воздух наполнил легкие, и боль ушла, растворилась в покое. Дождь неистово барабанил по крыльцу, отлетая брызгами на вы­тянутые руки корейца. Насквозь промокший Барбос взобрался на крыльцо, протиснулся между трупами и тихонько поставил возле моих ног размокшие комнатные шлепанцы. "Король умер. Да здравствует король!"

Видел ли я когда-нибудь старую хозяйку дома? Не помню. Никогда не имел привычки разглядывать сидящих на лавочках старух. Да и сидела ли она там? Откуда она взялась и чем за­нималась в маленьком домике по улице Рудакова? А чем обычно занимаются ведьмы? Говорят, колдун не имеет покоя, пока не передаст кому-то свою силу... Но, при чем здесь я?!

Я случайно поднял глаза кверху и обнаружил, что пятно на потолке увеличилось. Барбос тревожно заскулил. Да, не хватало еще, чтобы вывалилась штукатурка! Я высушил пятно взглядом, чуть-чуть ослабил веревку на руках и приготовился ждать утра.