Начало. Полный текст - в прикрепленном файле.

Уже который десяток лет не могу забыть эту историю – многое с тех пор изменилось, многие отошли в мир иной, нет и самой Речи Посполитой, похороненной чужими войнами и собственными восстаниями, сменилось уже три монарха, скоро и мне предстоит держать ответ перед Всевышним, но до сих пор, особенно в этот полный неземного покоя час, когда не спится в затихшем между полунощницой и утренней монастыре – старику ночи кажутся длиннее – раз за разом возвращаются мысли к случившемуся летом, хорошо помню, 1789 года.

В самом начале моего служения, по поступлении в Гродненский бернардинский монастырь, судьбе было угодно определить мне наставником брата Альбрехта. Уже тогда отец настоятель предостерёг обращать внимание на досужие толки, ходившие вокруг этого человека, высоко ценимого руководством Ордена за свою учёность, – необычность его занятий, а также странные происшествия, самым активным участником которых он то и дело становился, не могли не озадачивать рядовых богобоязненных монахов. По-настоящему близок с ним был лишь брат Иоанн, может, в силу не меньшей образованности; должен, однако, с печалью отметить, что неумеренная жажда знаний не довела того до добра – трепещу и творю молитву, чтобы Бог спас погубленную душу блистательного, как сейчас понимаю, учёного, буквально неделями не выходившего из оборудованной им в монастырском подвале лаборатории.

В тот памятный день я убирал келью своего наставника, что, наряду с выполнением мелких поручений, и составляло, собственно, все мои обязанности в обители.

Распорядок дня Альбрехта был постоянен и на сторонний взгляд монотонен. Раннее утро знаменитый бернардинец проводил за письменным столом, читая или же исписывая мелким, но чётким и разборчивым почерком лист за листом, полагая свежую после ночного сна голову непременным условием плодотворности умственной работы. Службами он обычно пренебрегал, а уж на заутрени, совпадающей по времени с его учёными занятиями, и вовсе был редким гостем. Для молодого послушника, лишённого влиятельных покровителей, излишнее любопытство чревато серьёзными последствиями, и, тем не менее, осторожно, как бы ненароком, заводя разговор на интересующую меня тему, из туманных намёков и вскользь брошенных фраз я выяснил, что такой не характерный для монастыря образ жизни обуславливался огромным денежным вкладом при поступлении в братство: новый член конгрегации происходил из богатой аристократической фамилии и Орден изрядно пополнил казну, приняв его в свои ряды. Пренебрежение же некоторыми пунктами устава были в таких случаях обычны. Впрочем, сам Альбрехт никогда не говорил об этом и, вообще, прошлого до поступления в обитель для него словно не существовало. Даже более того, помню, на мой невинный, между прочим заданный, вопрос касательно того времени последовала такая суровая отповедь, что охота интересоваться этой стороной его жизни навсегда пропала.

После обеда следовал моцион в монастырском саду или по городу, видом которого и протекающим мимо Неманом мой наставник мог часами любоваться с крутого обрыва перед костёлом – великий трансильванец (о, где то благословенное время!) основал наш монастырь на самом высоком месте своей столицы. Часто прогулка продолжалась и за городской заставой, причём уводила так далеко, что Альбрехт, порой, еле успевал возвращаться с вечерними сумерками, что было небезопасно в те бурные времена. Впрочем, события человеческой истории, кипевшие тогда за монастырскими стенами, похоже, вовсе его не трогали. Интересы этого удивительного человека лежали совсем в другой сфере.

Именно в послеполуденный час мне и полагалось убирать келью, однако, лишь после того, как за её хозяином закроется дверь – он питал мало для меня понятное отвращение ко всяческому физическому труду, а по отношению к так называемой домашней работе это чувство было настолько сильным, что учёный бернардинец избегал при сём даже присутствовать.

В тот день брат Альбрехт, как это иногда случалось, задержался за письменным столом после обеда, и мне пришлось, придя и обнаружив его там, сесть тихонько в сторонке, ожидая, когда он закончит свои занятия и уйдёт.

Отсутствие праздного любопытства отнюдь не числилось в молодости среди моих достоинств – по мере того, как текло время, а мой наставник был так увлечён, что не замечал ничего вокруг, я продвигался всё ближе и ближе, пока не получил возможность заглянуть ему через плечо.

Увиденное ввергло меня в несказанное удивление. Светоч Ордена развлекался какими-то словесными шарадами. На столе перед ним лежали два листка бумаги: один – сплошь заполненный случайным, безо всякой видимой закономерности, набором букв, а на втором учёный монах, выписав в столбик алфавит, помечал против каждой литеры, сколько раз она встречалась в этой абракадабре.

Заслышав за спиной шум – от неожиданности такой детской забавы осторожность была потеряна – Альбрехт обернулся, но, против обыкновения, вовсе не рассердился. Похоже, моя вытянувшаяся от удивления физиономия развеселила его. Бернардинец насмешливо фыркнул и небрежно развалился в своём плетёном кресле, что предвещало снисходительное объяснение профану какой-нибудь на первый взгляд неразличимой тонкости.

– Подсматриваешь?

Сбивчивое оправдание было невозмутимо пропущено им мимо ушей.

– Ну-ка, иди сюда. Как думаешь, что это?

У моих глаз возник листок с бессмысленным набором букв.

Видя, что на меня не сердятся, я приободрился и откровенно назвал предъявленное полной галиматьёй, что привело моего наставника в ещё более благодушное расположение.

– А между тем, перед тобой шифр, – с весёлой назидательностью произнёс он, подняв указательный палец.

– Шифр? О Господи, вот наворотили-то! Небось, нипочём не разгадать.

В ответ последовал ещё один смешок:

– Напротив, это сделать очень легко. Налицо самая простая разновидность тайнописи – каждая литера просто-напросто заменяется другой. Вот смотри.

И Альбрехт показал мне вторую бумажку.

– Тут отмечено, сколько раз встречается каждая из них.

– Зачем?

– Если образец достаточно длинный, то их встречаемость подпадает под общую закономерность. А она в польском языке такова. Чаще других используется «i». Как видно из моих расчётов, здесь ей, скорее всего, соответствует «о»…

Далее последовала получасовая лекция, в результате которой между строк тайнописи, значок под значком, появился расшифрованный текст. Действительно, оказалось не очень сложно. Сначала всюду вписывалась наиболее употребительная литера, затем вторая по встречаемости, потом третья. На этом этапе некоторые односложные, часто употребляемые слова, уже вполне узнаваемы, что даёт ещё некоторое количество отгаданных знаков. И так далее, до тех пор, пока последние зашифрованные буквы не станут само собой разумеющимися.

Было чему поразиться. На моих глазах маэстро (не побоюсь этого слова, Альбрехт, с довольным видом откинувшийся в кресле, был точь-в-точь художник, любующийся законченным шедевром) разгадал с изящной лёгкостью казавшийся совершенно непонятным шифр.

– Задание отца настоятеля?

В расшифрованном письме с исчерпывающей лаконичностью характеризовалась (взаимоотношения друг с другом, умонастроения, сильные стороны и тайные пороки) ближайшего окружения графа Потоцкого.

Вопрос вырвался у меня прежде, чем, опомнившись, я успел прикусить язык.

Категорически не рекомендовалось напоминать моему наставнику о текущей политике, а уж тем более об его собственном, пусть косвенном и вынужденном, участии в ней.

Наслаждение красотой логического решения формальной задачи было грубо прервано. Листок с разгаданной тайнописью тотчас же последовал в голубую сафьяновую папку, на которую, раздражённо захлопнув, резко опустилась ладонь с длинными, аристократически красивыми пальцами.

Но от неминуемой выволочки меня спасла внезапно открывшаяся дверь, впустившая отца настоятеля.

– Слава Иисусу Христу.

– Во веки веков.

Наш ответ прозвучал синхронно в два голоса. В ту же секунду я, склонясь в поклоне, схватил стоявший поодаль стул и поставил его у письменного стола. Старик сел, тяжело опершись ладонью о столешницу. Однако, вошёл он не один, его сопровождал средних лет человек, одетый с пышным богатством магната. Сесть в келье больше было не на что. Альбрехт встал и предложил гостю своё кресло, но тот, быстро глянув по сторонам и правильно оценив ситуацию, вежливо отказался. Мой наставник, которого не нужно было учить хорошим манерам, тоже остался стоять.

Я отошёл к двери, стараясь как можно меньше обращать на себя внимание. Отец настоятель очень редко посещал кельи простых монахов (пусть Альбрехт и не был рядовым членом братства, но даже он не составлял в этом исключения), при нужде вызывая  их к себе, ну а чтобы привести туда высокого гостя.… Это событие настолько поразило меня, что заставило, почти безотчётно, слиться в недвижимости со стеной, стараясь под благовидным предлогом ожидания необходимых распоряжений остаться незамеченным и узнать, что побудило главу монастыря пойти на такое. Похоже,  мне удалось достичь своей цели. Все участники сцены были так увлечены происходящим, что думать забыли о ничтожном послушнике, превратившимся в предмет мебели.

Шляхтич, которого представили хозяину кельи, сдержано поклонился ему:

– Весьма наслышан о вас.

Бернардинец в ответ склонил голову, и мне показалось, что губы его слегка дрогнули.

– Гость и нашего монастыря и мой личный…

Настоятель сделал чуть заметную паузу, которой воспользовался мой наставник, чтобы лёгким жестом остановить его:

– Пан Радзишевский не нуждается в представлении.

Действительно, вряд ли нашёлся бы человек на пространстве от Немана до Днепра, который бы не знал одного из самых богатых магнатов Великого Княжества.

Наступила тишина. Хозяин кельи ничем не выдавал своего желания узнать причину необычного визита, пан Радзишевский – на мой взгляд, он чувствовал себя несколько не в своей тарелке – представил, похоже, объясниться отцу настоятелю. А последний, к моему великому изумлению – так это было на него не похоже – явно медлил, так что меня посетила первая в моей жизни крамольная по отношению к настоятелю нашего монастыря мысль: неужели он в данную минуту не знает, как лучше начать разговор?

Молчание становилось двусмысленным.

Альбрехт, как ни в чём не бывало, небрежным жестом взял со стола сафьяновую папку, в которую перед тем бросил разгаданную тайнопись, и протянул её настоятелю:

– Я выполнил вашу просьбу, святой отец.

– Спасибо.

Отец настоятель, будто только за тем и приходил, встал.

– У меня ещё одна просьба, брат Альбрехт.

– Слушаю вас.

– Наш гость нуждается в твоей помощи.

Шляхтич, подтверждая, на мгновение прикрыл глаза и слегка наклонил голову.

– О какого рода помощи идёт речь? – осведомился Альбрехт.

– Ясновельможный пан сам расскажет тебе обо всём.

Отец настоятель, на мой взгляд, с облегчением воспринял представленную ему возможность прекратить своё участие в сцене, которая по неведомым мне обстоятельствам была для него, похоже, в тягость. Он раскрыл взятую отданную ему Альбрехтом папку, бегло просмотрел, захлопнул её и пошёл в двери, однако на пороге остановился и небрежно, как бы между прочим, бросил моему наставнику:

– Прежде, чем дать окончательный ответ, зайди ко мне.

И, переглянувшись с паном Радзишевским, ушёл.

Я успел заметить, как Альбрехт метнул неприязненный взгляд в сторону своего незваного гостя. Заключительная реплика в данных обстоятельствах могла означать лишь одно – монастырю, или в целом Ордену, не выгоден возможный отказ влиятельному магнату и отец настоятель намерен с глазу на глаз объяснить своему подчинённому причины такого положения вещей.

Мои размышления прервал бесстрастный голос Альбрехта:

– Прошу вас.

Пан Радзишевский сел на предложенный ему освободившийся стул, хозяин кельи опустился в своё плетёное кресло.

– Слушаю вас, пан Радзишевский.

Шляхтич в нерешительности поиграл пальцами и тут его взгляд упал на меня. Он только сейчас заметил, что в келье присутствует посторонний, и удивлённо поднял брови.

Альбрехт обернулся в том же направлении. Я опустил голову, соображая, какая епитимья будет наложена на этот раз, однако мой наставник произнёс совершенно естественным тоном:

– Ян всюду сопровождает меня. От него у меня нет тайн.

Слава Богу, что лицо моё было опущено, и пан Радзишевский не увидел, как от удивления у меня отвисла челюсть. Ещё не разу Альбрехт не брал меня в свои таинственные путешествия, о которых долго потом шепталась по углам братия, а что касается «нет тайн»… В то время я, пожалуй, был близок к тому, чтобы заложить свою душу дьяволу – лишь бы это соответствовало действительности.

Пан Радзишевский помедлил, потёр пальцами лоб и, наконец, приступил к рассказу. Смысл его долго, с отступлениями и повторениями, рассказанной истории был следующим.

Род его был древний и покрытый славой, однако было в прошлом нечто, пан Радзишевский и сам толком не знал – череда поколений потеряла память о подробностях, – некий грех, или даже – преступление.

На обоих собеседников я смотрел во все глаза и увидел, как потемнел лицом Альбрехт. Лицо же пана Радзишевского ничего, кроме озабоченности не выражало. Я удивился такой разнице – ведь сейчас именно рассказывающий магнат должен больше переживать, чем мой наставник, для которого это была, как ни крути, а посторонняя история.

Ах, если бы я тогда мог знать то, что знаю, вернее сказать – о ч ём догадываюсь, сейчас.

Между тем пан Радзишевский продолжал свой рассказ.

В его фольварке регулярно – ну, раз так в пять-шесть лет – появлялся призрак старухи, предвещавший грядущие важные события. И как раз месяц назад призрак явился самому хозяину дворца.

Тут пан Радзишевский разволновался, речь его стала ещё менее связной. Не знаю, как Альбрехту, а мне приходилось напряжённо слушать, сопоставляя сказанное с уже прозвучавшим ранее, часть домысливать и лишь таким манером составлять для себя более-менее понятную картину происшедшего с нашим гостем.

Старуха сообщила, что настал часть искупить древнюю вину. Пан Радзишевский, надо отдать ему должное, судя по всему, духом был твёрд. И ответил призраку, мол, надо – так надо.

«Искупление придёт через дочь твою», – заявила старуха. «Каким образом?», – «Написано в книге», – «В какой книге?», – «Она сама даст тебе её».

И призрак исчез.

Дочь пана Радзишевского – Ядвига, единственный его ребёнок – готовилась к свадьбе. Когда озадаченный словами призрачной старухи шляхтич вошёл к ней, как раз шла примерка свадебного платья. Ядвига стояла в ниспадающих белоснежных складках роскошного наряда, рядом суетились её служанка Марта и портной – еврей из соседнего местечка, отличный мастер своего дела.

«Отец, – воскликнула Ядвига, – правда красиво?».

Пан Радзишевский подтвердил. Платье было роскошно и очень шло дочери.

«Кстати проговорила она, – знаешь, что нашла Марта, убирая сегодня в моей комнате? Марта, покажи».

Служанка оторвалась от платья своей госпожи, сбегала к туалетному столику и принесла толстую книгу небольшого формата.

«Это Библия, отец. Представляешь? Откуда она могла здесь взяться, и как её раньше никто не видел?».

– Где эта книга? – отрывисто спросил Альбрехт, прервав рассказ своего гостя.

– Я её захватил с собой.

– Покажите.

Пан Радзишевский достал из широкого кармана своего кафтана томик с двумя серебряными застёжками на обложке и протянул его Альбрехту.

Альбрехт взял книгу.

Я знал, как любит мой учитель книги, не только как источник мудрости, но и как предметы, приятные ему своим внешним видом. Поэтому я не удивился, когда увидел, как его рука, лаская, провела по обложке Библии. Альбрехт ловко несколько раз перевернул томик, рассматривая его со всех сторон, затем раскрыл, собрал все страницы правой рукой и, отпуская большим пальцем, быстро перелистал их.

Видно, что книга была старая, обложка в нескольких местах потёртая, листы по краям слегка пожелтели.

Начальный форзац украшал узор: большой квадрат, поделенный на маленькие квадраты, в каждом из которых находилась своя картинка – или растение или животное; только в четырёх квадратах по углам вместо рисунков находились стилизованные стрелки, направленные к середине всего узора.

Это всё, что я смог разглядеть со своего места, но, принимая во внимание мои очень зоркие в те времена глаза, вряд ли Альбрехт увидел ещё что-либо сверх того.

Мой учитель захлопнул книгу и постучал пальцем по обложке. Вид у него был задумчивый и – я уже достаточно хорошо знал его, чтобы заметить это – не очень довольный.

– Скажите, пан Радзишевский, – обратился он к своему гостю, – появления призрака старухи раньше, когда вы его встречали, связывалось ли с какими-либо значительными событиями в вашей жизни или в жизни ваших родных?

Шляхтич наморщил лоб, потом пожал плечами:

– Нет, я всегда считал эти встречи случайными.

– И что она говорила, когда вы встречали её раньше?

– Ничего. Проходила мимо и всё. Это был первый раз, когда она заговорила со мной.

– Вот как. А с вашими родичами?

– С кем?

– Кто-нибудь из вашего рода встречал её? Разговаривала она с ними?

– Из моего рода никого, кроме меня с дочерью не осталось.

– Другими словами, – Альбрехт внимательно посмотрел на него, – на вас мужская ветвь заканчивается, а если, не дай Бог что-либо случиться с вашей дочерью, то и весь род пресечётся?

– Вы считаете, что с моей дочерью…, – в великом волнении воскликнул пан Радзишевский.

Альбрехт успокоительно поднял руку.

– Это всего лишь мои рассуждения. Поймите, я стараюсь понять смысл происшедшего с вами. Но, – он ещё раз посмотрел на книгу и опять бегло перелистал её, – ничего конкретного вы мне сообщить не можете.

– Кстати, – после паузы добавил он, – ваша дочь видела призрак старухи?

– Нет, ни разу. Она и мне не очень верила, когда я рассказывал о нём.

Альбрехт помедлил, потом, очевидно приняв всё-таки решение, решительно встал, одновременно предлагая гостю не следовать его примеру.

– Могу ли я попросить ясновельможного пана подождать меня несколько минут? Ян будет в вашем распоряжении.

Пан Радзишевский согласно закивал головой. Альбрехт вышел из кельи, даже не глянув в мою сторону.

Уже после грустного завершения этой истории я со слов моего учителя узнал, что произошло.

Альбрехт отправился к настоятелю, как тот и предлагал, перед окончательным ответом пану Радзишевскому – чтобы отказаться от этого дела. Но отец настоятель непререкаемым тоном отмёл все доводы. «Если ты не сможешь помочь, брат Альбрехт, – сказал он ему, – тебя никто не осудит. Но отношения монастыря с паном Радзишевским таковы, что ты не можешь отказаться от самой попытки помочь. Я вынужден настаивать. Сделай всё, что в твоих силах. И, самое главное, чтобы пан Радзишевский видел, что ты делаешь всё, что в твоих силах». «Следует ли мне понимать вас так, что гарантия успешного исхода упомянутого дела от меня не требуется?», – спросил мой учитель. «Успех, сын мой, зависит от воли Божьей, которая от нас мало зависит», – сформулировал отец настоятель.

– Что ж, – сказал Альбрехт, возвратясь в свою келью, пану Радзишевскому, – я попытаюсь сделать всё, что смогу.

– Но, – решительно прервал он благодарность, готовую сорваться с уст магната, – с непременным условием.

– Всё, что угодно, – охотно согласился пан Радзишевский.

– Я не даю гарантии успеха. – И добавил, чуть опустив углы рта в малозаметной улыбке, – Всё в руках Божьих.

Когда шляхтич прощался, Альбрехт попросил оставить ему на время найденную его дочерью Библию.