Я открыла дверцы душевой кабины, аккуратно переступила через ее край, стараясь попасть мокрой ногой на коврик. Меня ожидала самая приятная на свете процедура – прикосновение мягкого полотенца: сначала к лицу, потом – к шее, плечам. Но до плеч дойти я не успела. Мой взгляд упал на черные ботинки, сохнувшие у батареи после вчерашнего дождя. Их длинные шнурки, по-хозяйски раскинувшиеся в разные стороны, вздохнули, поползли, обвили мне ноги и с силой дернули на себя. Я упала (быть может, от неожиданности), ударилась головой о кафель и умерла. Впрочем, правильнее будет сказать так: судя по тому факту, что по белой керамике пола разливалась бурая кровь (огромной лужей – как в фильме), можно было предположить, что дело плохо.

Так я и лежала, раскинув руки и ноги, как минуту назад  шнурки ботинок, – белая на белом, и в красном. Мечта режиссера с претензией на концептуальность. Лежала и размышляла, почему же так произошло (с учетом того, что все всегда к лучшему – избитая истина). Ответ на этот вопрос я, конечно же, знала. Вот он: сейчас ты грустный и озадаченный поднимаешься по лестнице на наш последний этаж. Да, умерла я потому, что ты терпеть не можешь подниматься вверх (исключая карьерные лестницы), но из-за меня ты не воспользовался лифтом. Почему? Ну как же? Ты тянешь время. За первым – второй, за вторым – третий, впереди еще шесть. Их, вроде как, должно хватить для того, чтобы подобрать нужные слова. И ты, журналист со стажем, больше всего на свете боишься, что в этот раз нужных слов не найдется. Минут через пять, десять, а может, пятнадцать (я не знаю, с какой скоростью ты там двигаешься) ты подойдешь к нашей двери (вдохнув-выдохнув, вдохнув-выдохнув), откроешь ее своим ключом. И войдешь в дом, неся на своей одежде, на своих руках, шее, груди чужой женский запах (который с некоторых пор любишь). Войдешь (не почувствуешь подвоха) и на секунду представишь, как начнешь свою исповедь с самой жестокой и по сути своей бессмысленной фразы (обычно она произносится со скорбным выражением лица): «Нам нужно серьезно поговорить». А потом – «Дело не в тебе, дело во мне» (дело в ней). Да, именно эти пошлые штампы ты, журналист со стажем и писатель в душе, соберешься произнести. Но не произнесешь.  Так как подвох, наконец, заметишь. Ты не увидишь меня – встречающую тебя (как было много лет подряд). Испугаешься (пару минут назад ты собирался меня бросить, а теперь вот начинаешь за меня волноваться – странности человеческой натуры). Испугаешься и пойдешь меня искать. Я сокращу твои волнения и не стану предполагать, что скачала ты кинешься в гостиную, потом – в спальню, еще – на кухню, потом десять раз позвонить мне на мобильный (ты серьезно решил прекратить наши отношения), после ты будешь обзванивать по очереди всех моих подруг, а не найдя меня у них, перейдешь к номерам больниц и моргов. Нет. Не так. Ты сразу направишься в ванную комнату. Войдешь в нее и увидишь, что ты – свободен. Да, я не стану тебя мучить, а ты не станешь мучить меня. А что дальше – ты тихо закроешь за собой дверь или в истерике будешь вызывать скорую – неважно. Дальше – уже другая история. А у этой, неинтересной, непременно будет такой конец.

Хотя, быть может…

Ты вбежишь в кабину лифта, нервно глядя на часы. Первый-второй-третий, еще чуть-чуть, и ты у нашей двери. Настойчиво (но вроде непринужденно) позвонишь. Никто не откроет. По твоему лицу скользнет раздражение, которое ты поспешно спрячешь, как только откроешь дверь своим ключом. И войдешь в наш дом, неся с собой цветы и запах другой женщины. Ты соберешься рассказать мне о том, что дел невпроворот, что работаешь за троих («Ну пойми же, начальник ждать не будет», – сначала пытаешься уговорить. А потом с криком: «Для тебя же стараюсь! Я один в этой семье работаю!»). Ты злишься уже от одной мысли, что я посмею не поверить, возразить. Но я не возражу. А ты сначала даже не поймешь, почему я молчу. А когда поймешь, быть может, тебя даже начнут мучить угрызения совести. Я не хочу думать о том, что ты испытаешь облегчение, войдя в ванную комнату, которую вряд ли еще будут использовать по назначению. 

Но время неумолимо движется к вечеру, а я все лежу на холодном и теперь уже липком кафеле и жду твоего возвращения (эта встреча будет нашей последней, а последняя важна так же, как и первая).

Ты открываешь дверь своим ключом. И входишь в испуганный смертью дом. Ощущение нависшей катастрофы перебивает запах чужой женщины. А запаха цветов и вовсе нет – ты пришел без них, а значит, собирался уходить от меня. И ты уходишь, по одной только тишине догадавшись, что случилось. Ты не пытаешься меня спасти, сдавить  мою грудную клетку (говорят, что порой искусственную вентиляцию легких делают с такой силой, что ломают ребра, мои же останутся целыми – высшая степень ненужности). Ты даже не пытаешься посмотреть на меня в последний раз – сегодняшний день лишил метафору «мертвый груз» переносного значения – только и всего. Впрочем, ты, наверное, знаешь, что я ждала тебя каждую секунду своей жизни. Я ждала тебя и каждую секунду своей смерти. А теперь ждать стало нечего, и застывшее положение на холодном кафеле перестало быть неудобным. Все вокруг перестало быть, когда…

Дверь за тобой бесшумно закрылась. Лифт бесшумно спустил тебя на первый этаж. А промозглая весна бесшумно пробралась за воротник, как только ты покинул стены дома. Пробралась и обвила твою шею влажными тонкими пальцами. Я отчетливо вижу, как ты съеживаешься от ее прикосновений – простуда страшит куда сильнее, чем потеря близкого человека. Это и неудивительно – температура укладывает нас в постель, путает все планы, а одиночество же (в нем свобода) развязывает руки и позволяет идти вперед налегке (ведь багаж остался в ванной). Впрочем, это совсем не про тебя – твой груз (а может быть, и тяжкий крест) ждет тебя сейчас на другом конце города.

И ты садишься в трамвай, все еще пытаясь стряхнуть с плеч суку-весну. Она цепляется когтями, не дает согреться, стекает талой водой по позвоночнику и пробирается прохладой в каждую клеточку твоего тела. Ты начинаешь думать о том, почему никто не догадается сделать трамваи разными по уровню комфорта. Как пункты общественного питания: дешевые столовые с неудобными, чаще пластмассовыми стульями, кафе, которые могут себе позволить люди среднего достатка, и рестораны для особого случая. Сейчас бы ты обязательно позволил себе заплатить чуть больше, чем стоит компот и гречка, зашел бы в трамвай-кафе и утонул в уютном кресле, укрывшись клетчатым пледом. Ты бы успел согреться за те четырнадцать остановок, которые разделяли тебя и твою любимую женщину, и приехал бы к ней отдохнувшим и абсолютно счастливым (уже и забывшим обо мне). Но по городу ходят только трамваи-столовые. И тебе ничего не остается делать, кроме того, как неохотно и даже брезгливо садиться на жесткое сидение. Ты опускаешься и пробуешь потянуться, чтобы расслабить замерзшее тело. А в это время человек, сидящий за тобой, вынимает откуда-то отвертку (точно такую же, как у моего отца, с очень длинным стержнем и выцветшей фиолетовой ручкой). Он просовывает ее сначала между деревянными планками спинки твоего сидения, потом – между твоими ребрами. Конечно же, он хочет попасть в сердце, но сложно сказать, удается ли ему это. Скорее всего удается, ведь вряд ли такие, как он, промахиваются. А ты недоуменно вздрагиваешь, инстинктивно выпрямляешься, но силы неизменно вытекают из маленького отверстия на спине. Весна недовольно шипит на твоей шее, выгибается кошкой и отпрыгивает в конец салона.

А твоя женщина все еще ждет тебя в своей маленькой квартире на другом конце города. Она знает, что сегодня ты навсегда покончишь со своей прежней жизнью и начнешь новую, счастливую – с ней в маленькой квартире на другом конце города. Я бы, конечно, хотела сейчас посылать проклятия в ее адрес, но у меня не получается. А все потому, что ненавидеть можно либо что-то очень плохое (из отвращения), либо что-то очень хорошее (из зависти). А твоя женщина – совсем обычная: обесцвечивает волосы, считает, что хорошо выглядеть можно только в шубе и чулках, и – чтобы не ушел к другой (к родной) – встречает тебя каждый раз в пеньюаре. Я не знала этого простого секрета обольщения, ходила в свитерах и шерстяных носках (мечтая о свободе выбора). А она в это время отглаживала шелк и примеряла кружево (выбирая между фиолетовым и розовым). А перед тем, как надеть кружево, неизменно принимала долгие ванны. Сегодня даже решила добавить роскоши в обычную подготовку к свиданию. Лежала неподвижно и расслаблено в пене горячей ванны и пила из большого бокала красное вино. Она очень ждала тебя и настраивалась на встречу. Но, разумеется, встрече не суждено случиться – сегодня все они непременно срываются. Впрочем, она об этом еще не знает, ждет тебя и пьет вино. А вода под толстым слоем мыльной пены начинает темнеть и бурлить. Но вино притупляет бдительность, и твоя женщина не замечает вовремя, что по ее ногам уже вьются холодные щупальцы, наверное, осьминога. Он утягивает ее в пучину вод, и ей остается надеяться только на то, что они уплывут вместе куда-нибудь в тропические моря. В живописных глубинах умирать куда приятнее, чем на дне чугунной ванной. И вроде бы тонуть совсем не страшно (потому что откуда бы осьминог взялся в обычной ванне – все это фантастика, а в фантастику мы упорно не верим, даже в те моменты, когда она лишает нас жизни). Да, совсем не страшно, но руки все равно сводит судорогой. Твоя женщина роняет бокал на белый кафель. Он разбивается – красное на белом.