«Я слышу голоса мёртвых…» — строка смущает нелепостью. Первая, чёрная полоса на чистом листе, зачата поздним вечером без всяких подготовок, без зачем и почему. Признание, а не выдумка писателя-мистика, выглядит несуразнее, оттого, что сделано в дневнике.

Когда ветер гудит в углах, паук замирает, хотя знает, что февраль залетает в дома и замораживает тела в анабиозе.

Зимой секс не так горяч.

Зимой кофе не греет без коньяка, и без объятий тушуется сердце.

«Я слышу…» — утверждающе.

«Я слышу голоса…» — оптимистично и нормально, если жизнь перекатывается из комнаты в комнату, искрясь фейерверком улыбок и разговоров.

«Я слышу голоса мёртвых…» — явно писал псих.

Иногда ему кажется, что мать на кухне размешивает детское питание, охлаждает бутылочку под водой, подносит к локтю и опять охлаждает. Торопится к манежу, сотрясая перекрытия, где расплескались пелёнки, захлебывается плачем дитя.

— Он не голоден…— опустит руки, стоя в дверном проёме. Паук лишь мельком взглянет на ссутуленную и посеревшую. Взглядом отца. На пол закапает белая смесь. — Ты мне не помогаешь. Тебе всё равно.

«У меня часто менялись соседи, то сверху, то снизу. Я стал самым старым жильцом в тридцать лет, хотя постройка была сравнительно новой. Обычная панельная многоэтажка, коих в стране уйма – слепые многоглазки. Родители скончались давно, но я оставался верным месту, и не собирался никуда уезжать…» — записывая продолжение, оглядывается. Углы смотрят сверху и внизу. В каждой квартире их, как минимум, тридцать два, или сорок – максимум. Шестнадцать пар глаз в спину, когда он лжет бумаге о потустороннем. Ведь все груднички плачут. Но плачут ли они по графику?

Женщина на сносях ждёт в машине, пока грузчики разбираются с бессчётными вещами. Когда-то он пришёл сюда в похожий, изрезанный ветром день в шаге от сумерек. Так думалось, потому что люди уходят в похожие дни…

Разобранная мебель на тротуаре, рванная оберточная бумага на ветру — дразнят глаза наблюдателя. Округлость под овчинным полушубком предвещает бессонные ночи. Ему тоже.

Память гонит на лоджию, в рассадник пыли и ненужностей. Пригодится колыбелька, привезённая отцом. Алёнка спала под кружевным розовым одеяльцем, подобранным по цвету к обоям. Теперь детская стала рабочим кабинетом. Сюда удачно вписался компьютерный стол и вертящийся стул.

— Ой, да что вы?! Не надо. У нас есть всё уже, — будущая мать, опухшая от гормонов, улыбается и косится вглубь жилища. Там прерывается смех, распитие шампанского, и навстречу выплывает хозяин. Чёрный и высокий, смуглый, высушенный нездешним климатом. Не хватает кинжала на поясе.

— Таня, кто там?

— Всё нормально, Алексей. Это сосед наш. Подарок нам принёс.

— Какой ещё подарок? Не нужно нам ничего. Закрывай двери, пойдём.

С хлопком двери упала колыбелька.

С хлопком двери пропала надежда.

Паук курит, удивляясь своей наивности. Нелюдимый работник полуживого издательства, брошенный не одной женщиной, сумасшедший с шестого этажа, несёт в подарок какое-то барахло. Переживает за чужого ребёнка, как за своего, когда-то утраченного вместе с женщиной. Ожидает рождения и слушает стены.

«Супруги говорили допоздна, ссорились и били посуду не на счастье. Вскоре роженицу забрала «скорая», а другая машина привезла её обратно с младенцем…Я хотел предупредить их, но они не слушали. Не открывали на звонки, хотя к дверям подходили. В глазке мелькали тени, и в тапочках уносили обратно ворох семейных проблем.

Слепые не видят угрозы. Не смотрят на часы, когда малыш синеет от плача, задыхаясь. Плюют на совпадения, зная, что дети бывают буйными и смирными, капризничают или спят спокойно. Со временем проходит всё, но не в этих углах»

События возвращают его в прошлое. В детство, где днём Алёнка была обычной, энергичной, мучила частым «Почему?». Ему было шесть, ей всего лишь два. Слишком маленькие для тайн большого мира. «Терпи, терпи», — успокаивал отец, когда он ворочался, прятал голову под одеяло, судорожно просыпался от рёва. Тогда и научился отдыхать по-другому, тереть воспаленные веки и ждать, пока истерия не утихнет. Алёнку водили к врачам, бабкам-шептухам, сомнительным целителям и бородатым священникам. Она защищалась неизменным плачем.

Однажды отец исчез на несколько дней, и вернулся с люлькой. На кухне долго толковал с матерью. Та лишь всхлипывала в сумерках.

Колыбельку сделали из осины в глухой деревне. На родине отца народ ещё верил во всякие обряды и злых духов. Деревянный сруб освятили и покрыли черно-красным знакомым орнаментом с традиционных украинских «рушников», «писанок».

От золотистого лака пахло ладаном, но теперь запах пропал, стёрся, как распашонки, игрушки, пелёнки. Но поверхность розового плюша шелковистая, словно детская кожа или кожа невесты под одним одеялом в холодную ночь.

«Спи, маленький, спи, хорошенький…Спи… Спи…» — напевает сквозняк материнские мотивы. Она сидела в ореоле карт на полу посреди зала и вовсе не боялась простуд. В складках длинной юбки, расстеленной вместо ковра, было вовсе не холодно копошиться, узнавать в узорах рожицы — чаще злобные, чем смешные.

«Дура, дитё застудишь!» — кричала свекровь, разящая сладкими духами, с лицом, похожим на акварельный рисунок, где красный выходит за контуры губ, а кожа пятнистая, словно неопытный художник не придал равномерности. Паук играл шпильками из её седых, скрученных в гульку, волос. Она искала их среди солдатиков, погрызенных Алёнкой, ругалась и стонала с привкусом корвалола.

Привкус усилился, когда мама, выйдя покурить на балкон, вдруг закрыла двери на защёлку и не вернулась. Больше её пальцы не пахли табаком, гладя чуб паука; а колода таро отправилась в мусорную корзину.

В тот день родилась саднящая тишина, как будто стены встряхнулись и оставили на каждом синяки. Паук спал, побитый, спугнутый запахом борща, духовых пирожков и водки. Прятался от молчаливого застолья и жалел, что не мал, и запомнит слова о самоубийце сумасшедшей. Во сне она была измучена домом, синела в гробу, плакала в подушку.

«Они на меня смотрят!» — под крик проснулся и увидел туманные лица в углах спальни. Лишь одно из них улыбалось… женское. Потом они шуршали под кроватью, подливали в стакан отцу водку, стучали в окна воспоминаниями; и под вечер, делая уроки за столом или читая, он путал ветки за стеклом с руками призраков.

Десятилетия меняли соседей, окрас лавочек у подъездов, вытягивали к солнцу деревья и детей превращали в подростков. А он замечал, как проклятый, что у женщины-эпилептички растет живот без мужа, а потом пропадает и лишний вес, и ребёнок. Как мужчина, гуляющий по утрам у спортивной площадки, носит под рубашкой бутылку с катетером, потому что после поножовщины у него отказали почки. Как чужой отец водит дочь-инвалидку вокруг дома по вечерам, и малышня удирает с их пути.

Двор учил видеть…

Стены шептали на ухо, под вечерний свет настольной лампы.

Паук становился проводником, отключаясь от звуков телевизора или трёпа сестры по телефону, и сплетал сплетни.

Девочка Аня – бойкая, слишком самостоятельная – станет гулящей.

Никогда не отвернется, если начать рассматривать её в лифте. Прожжет карим оком, отрежет разговор.

Неблагополучная семья съедет с девятого в менее дорогое жилье.

А помнится, мать, по слухам писательница, рассказывала дворовой ребятне фабулу фильма. Лаконично и завлекательно. Он тоже старался так излагать…

Наркомана с первого этажа арестуют, а за время отсидки умрёт его мать.

Такого и не нужно помнить.

Проходя по двору в подъезд, слышал разговор двух подруг.

— Ты знаешь, что она проститутка.

— Но все равно я бы хотела такую фигуру, когда вырасту.

— А я бы не хотела быть такой, как…

Аня же играла круглыми ягодицами под шортами мини и стальными икрами, натренированными каблуком сантиметров в пятнадцать.

«Обе не будете» — мог сказать, но скрывался в здании.

Одна коллекционировала кактусы, и была колючей; другая — комплексы, и росла психологом или психом. Паук бродил за ней взглядом, но и, закрывая глаза, видел, как она сама стрижёт волосы, жадно смотрит на подруг, жующих жвачки-леденцы, отказывается, когда соседи предлагают их семье поношенную обувь…

Он часто замирал напротив её двери с сигаретой… Так часто, что напросился на сон, где была комната, обклеенная старыми отсыревшими газетами, с нечеткими заголовками. Ходил босиком, обминая тараканов и бурые лужи в заброшенном доме, но без эха. Шёл за голой девушкой, и она то визжала о помощи, то басила по-мужски, прогоняя его…

— Берегись, — не успел предупредить её, замкнулся в своём горе.

Об умершем отце — тот не нашёл просвета в беседах с тенями и водкой.

«Они на меня смотрят…» — отложилось на восковидном лице.

Ведь смерть пришла за ноябрьским сумраком, когда паук увидел на дворовой лавке человека под глазурью мокрого снега. Но он слишком поздно понял знак, и пневмония взяла слабого.

Была бы машина – не пришлось бы на электричке по морозу.

Был бы честнее с собой – навестил тётку вместо отца.

Телевизор пытает новостями о свекрови, выгнавшей невестку с ребёнком на улицу; о стариках, исчезающих вслед за сёлами. Легко стать безучастным в бетонной ячейке. Место указано — не нужно действовать, куда-то ходить.

Он закрыл глаза, когда забили гвоздями крышку. Перестал глазеть в окно и провожать шаги на лестнице.

— Жениться тебе пора, — сказала Алёна и познакомила с Лидой.

Та квартировала у крёстной на время учёбы и сразу переехала к ним.

Легко затеяла беременность после шумной новогодней ночи.

Потом, отталкивая на старую колыбельку, заявила, что выберет для будущего сына только лучшее.

Не получилось ни лучшего, ни худшего.

— Псих ты! То – не делать! С теми не говорить! Из дома не выходить! Жить здесь невозможно! — стонала, нудела, срывалась, пока не сорвала нервы и плод.

Он остался с окном, где в последний раз увидел её спину и спину сестры. Алёна умчалась к тётке — дохаживать, заслуживать жилплощадь — дальше от безнадежности тёмных углов.

Паук ждал мать с газировкой и булочками по девять копеек.

Паук ждал отца с ежедневной газетой, где, кроме анекдотов, искал намёки о тенях.

Паук скучал без теней.

Стены вспомнили о нём в сезон евроремонтов.

Мучались от бессонницы и от рук рабочих.

Стонали по-женски, просили о помощи.

Прежде чем наверх въехала молодая семья.

Помо-о-ги-ите. Ну-у не-е на-а-адо, не-е-е на-а-адо-о» — по утрам крик сливается с жужжанием дрели. Паук узнает голос из полуночной оргии, глядя в потолок.

«Господи-и-и….!» — голосит сверло, и слушатель роняет чашку.

Пыточная сверху, снизу, слева и справа.

Пыточная вокруг, потому что у каждого звука есть картинка, словно в букваре.

Напрашивается, когда тяжёлое волочат по полу, вытряхивают мешки или колотят по гвоздям.

Он сбегает на балкон, где ветер обедняет звуки. Зато жара коптит затылок, и только детям нипочём горячая сковорода двора. Он не ребёнок, далеко не ребёнок, и не помнит: плакал ли?

В соседнем доме, на четвертом, пусто на балконе. Зашторено и закрыто, словно хозяева уехали на курорт.

Вчера, позавчера и много выходных к ряду там стояла девочка-подросток. По-русалочьи спускала волосы, прикрывая голую грудь; подставляла тело лучам и взглядам, зная, что на неё смотрят.

Сегодня фольга на стеклах отражает любой взгляд.

Подогревает нетерпение и загоняет в комнаты.

«Ты-ты-ты-ты иди-и-и!» — там его встречает перфоратор.

«За мной, за мной» — отрывисто вторит молоток.

Шумы выдворяют паука на прогулку.

— Надо завести собаку, — ворчит он, закрывая замки. — Будет повод выходить почаще.

На пыльной площадке небывалый покой. Мертвенный. Сытые жильцы дремлют среди распаренных стен. Только гудит щиток, и бедняга лифт несет тела, жалуясь – «о-пять – вверх – вниз».

— Привет, — она сидит на первом этаже.

Отец в тюрьме за драку, мачеха кочует по друзьям, таская малолетнего сына. Юля натягивает юбку на колени по-детски и наивно, хотя давно выросла и потеряла детство.

— Я бы туда не ходила… — ей хочется поболтать с мужчиной.

— Почему?

— Жарко там, — в глазах полуребёнка плавятся мысли. — В соседнем дворе милиция и «скорая». Убили кого-то…

— Хм. Это не мои проблемы, — он прыгает в подоспевшую кабину.

Механизм увозит его от Юли, множит раздумья стуком.

Балконная «русалка» лежит на носилках.

На простыне выступают пятна, на странице — слова.

По ошибке (или привычке) паук выбирает девятый этаж. На чердаке, у подъемника, есть каморка, где уединяются подростки. Русалка или Юля, спускаясь по узкой лесенке, отряхивают с одежды пыль. Папы и мамы не узнают о разврате, если только им не напишет случайный и последний свидетель, сохранит оброненную туфельку.

Лифт — машина времени для одного. Мир в нём застывает, сжимаясь. В кабине, как в квартире, тяжело делить пространство.

Возвращаясь с работы, паук находит девушек и парня у лифта. Высоких «мажоров» и ту, что собирает комплексы. В чёрном, тень.

— Посмотри на неё, — наманикюренная и модная толкает путника в бок.

Смотрит и он.

— Хорошо, что тут освещение плохое, а то меня бы стошнило, — гогочет сынок богатого папочки.

Выходит на одном этаже со сгорбленной, обиженной.

— Не слушай их, — зачем-то говорит в спину.

— А кого? Стены? — у неё пляшет подбородок, но глаза горят не от слёз.

Он знает, что тень постоянно сидит на подоконнике рядом с батареей. Бродит по двору взглядом, вороша листья, замкнутая и одинокая. Её бросили подруги, слишком колкие рыжие или модные. Подбросили в её взгляд усталости, изгнали в затворничество.

С ним вместе она встречает новосёлов, завидует, по-женски, будущей матери.

Паук хочет пригласить её на пиво в пятницу, но не помнит: есть ли ей восемнадцать.

Хочет поймать её на лестнице, но зимой ходит только на работу и обратно.

А ведь его повысили до галстука и белой рубашки.

Зарплаты хватает на Интернет с кабельным.

Потому он читает статьи о «тёмных углах», мечтая стать автором важных хроник, но подбирает лишь налёт реальности.

Страсть носить с собой блокнот растёт в дневник.

Стволы тополей покручены артритом, в язвах и наростах. Девятиэтажка сторожит возвышенность на семи ветрах.

Признаки аномальной зоны вдохновляют его.

Здесь не уживаются молодые семьи.

Редко рождаются здоровые дети.

Мало живут старики.

Паук спешит предупредить соседей: «Пожалуйста, уезжайте отсюда, если есть возможность. Здесь не будет жизни. Гиблое место. Плохая энергетика для сына и для Вас. Доброжелатель».

На подступе к шестому этажу он попадает в сеть чужого разговора:

— Я тогда еще не жила здесь. Мне рассказал один мужчина. Он умер прошлой весной. Так вот, внизу поселились четверо: отец, мать и детвора. Их девочка прямо надрывалась по ночам. Весь подъезд скандалил из-за этого. Мамаша… была немного «того». Ей еще запрещали второй раз рожать из-за болезней. И свихнулась она окончательно. Только муж отлучился куда-то, сбросилась с балкона и чуть не потащила ребятню за собой. Говорили, правда, что дочка к тому времени плакать перестала. Но женщине снились былые кошмары. Не выдержала …

Голос Виктории Петровны не душевный, а задушенный. Годами, маленькой пенсией и тоской по супругу, погибшему в шахте.

— Тогда понятно… Он нам колыбельку приносил. Чтобы Данила не плакал, — молодая мать хрипит простужено. Или кашлем намекает на конец беседы.

Но Петровна продолжает:

— Так с тех пор и началось... Поговаривают, что всякий ребенок рыдает в этом доме. Нас переселяли из разных поселков, поэтому здесь старики одни, молодых мало… Сносили и перекапывали всё — ветхие довоенные трущобы, высушенные озера, старые кладбища и пригородные хутора. Строили, строили. Городили, городили…

Та девчонка уже далеко отсюда. Не приезжает, однако, брата навестить… Не переживайте, он безобидный. Чудной.

Двери синхронно бьют по нервам.

Отбивают желание помочь, спасти и предотвратить.

Он сидит, не замечая стылого бетона. Утомлён борьбой с неведомым, хоть воевать придётся вовсе не ему. С места его срывает стук.

— У вас дверь захлопнулась, — тень курит, прислонившись к стенке, хищно. — Замок английский. Такой стержнем можно открыть.

Уже готовит шариковую ручку. Возится на корточках вплоть до короткого щелчка.

— Вот и всё, — улыбается черно, маскируя радостью печально-бледное лицо.

И паука тянет поговорить.

Преодолеть черноту непременно.

— Может, чаю? — дрожит на вершине горы, перед пропастью, на берегу моря.

— Можно и чаю. Скажу своим…

Он предвкушает первый, лет за десять, нормальный новый год.

Уют двоих, искренность, не искристость.

— Только ничего, кроме чая, не будет, — предупреждает, сложив руки на груди.

— Конечно. Замётано.

Задумывается, оценивает женщину. Кожа, волосы — преходящее и зыбкое. В школе одноклассники дразнили девочку с угрями. Только один сказал: «это переходный возраст, не болезнь, потом пройдет», не он. Алёнка была косолапа в детстве, и мать зря боялась за её фигуру.

Он заглядывается на ноги. У Лиды сильно выпирали колени, выделялись ступни, сглаживаясь высоким каблуком. У тени слишком маленькие ступни даже для хрупкого тела. Бегать неудобно. Но она убегает, постоянно прячется во время разговора.

Говорили долго, до десяти вечера.

В десять затрубил потолок.

Топот и плач подтвердили «теорию».

— И так каждый раз? — тень насыщается тайной, наполняет кухоньку, закрывая просветы.

«Ты не представляешь, каково засыпать на бойне, где звуки сочатся сквозь перекрытия ядами и чадом перегоревших чувств, обещаний. Задыхаться от близости к драме, и знать, что закончится всё не так, как обычно в театре или кино. Путать приснившееся и реальное, когда кричат не за стеной, а на ухо; и подсознание прижилось на шестом этаже»

— Мне кажется, что-то случится… — тень множит словами безысходность.

Опускает руки, и свет кухонной лампы слабеет для надежды.

— Понимаешь…

Хмурится вместе с углами.

— Я чувствую эмоции. Так, как все слышат звуки. Так вот… там…

Показывает наверх.

— Там скопилось столько плохих эмоций, что будет взрыв.

Верят друг другу и молчат, ожидая.

Как она читала его записки, не смеясь над фразой: «Я слышу голоса мёртвых…»

Как он кивал и удивлялся, что затухает головная боль пятницы. И теперь мог уснуть только рядом с ней, но боялся сказать об этом.

— Я лягу у тебя на диване. Всё равно дома нет никого, — чёрной кошкой у подножия, изгоняя плохие сны или навевая их в ночь, когда не удаётся уснуть.

Когда из-под тела сбегает кровать, сквозняк уносит душу в форточку или в дверь, запертую на все замки.

Когда лунный свет рисует в коридоре дорогу, холод торопит шаги.

Поздно, будто где-то стучит полночь в ходиках.

Поздно, будто некуда отступать.

Поздно, будто каждый шаг кем-то прописан, как рецепт от воспаления легких.

Лифт, глухая коробка, закрывает дорогу назад. Подбитый глаз фонаря мигает, грозя погаснуть насовсем. Стрелка на ручных часах спит, как жильцы.

Лифт выплёвывает его на нужном этаже. В жёлтом луче, исчезающем за раздвижными дверями, мелькает одинокая цифра шесть.

Квартира справа поджидает. Номер на табличке затерт.

«Иди, иди. Тебе уже нечего терять» — зовёт запах воска и тухлого времени.

Свет погасили неожиданно, такое бывает долгими зимними вечерами, перегрузка сети. На столах сразу появляются огрызки свечей. Их до сих пор хранят в чуланах прозапас.

Стены дышат у живого огня. Коридор, колышась, ведёт на дно квартиры.

«Что ты делаешь?!…»

«А-а-а! Оставь его!»

«Нет-нет!»

Боль плавится в голове, щекочет струйкой шею. Цепочка рвётся от неосторожного движения.

На полу звенит крестик.

По полу скользят ноги.

Подошва липнет к паркету.

— Зачем ты пришел сюда? — он не видит ту, что спрашивает.

Она же видит и ведет туда, где что-то прячется за жёлтыми кругами зрительного обмана. Размазанное по полу тело без руки и ног, съеденных темнотой.

— Пойдем отсюда. Скорее! — тень отлипает от стены и тянет его к выходу. Свечи провожают их удлиненными на ветру языками.

— Ну что ты наделал?

— А что… я?

— Посмотри на свои руки…

Ладони покрыты вишневыми пятнами, как и домашний свитер тени. Бледные и беззащитные перед цветом драмы.

Только на чёрном не видно крови. Чёрное не хочет видеть кровь.

Не хочет думать, что Лидия вовсе не сбегала, Алёна вовсе не съезжала…

И мать не возвращалась, выбирая ему путь.

Тень выведет на свет. Тень бывает только на свету.

— Это правда не я. Там всё было до моего прихода, — лепечет, позволяя вымыть руки, лицо с мылом. Теряется в волосах, свисающих лианами, отделяется и отдаляется от прошлого. Тусклая свеча-сердце на раковине выделяет упертый подбородок, вдавливает щёки и глаза.

Он стал гравюрой ушедшего пламени. Воспоминание противным металлическим вкусом засело во рту.

— Не я это, веришь? — ловит её в отражении, как свою.

— Да. Я буду твоим алиби.

Тень залезла под одеяло в одежде. Его тело прятало фигурный, невысокий бугорок от углов. Там вновь проступили лица. Напоенные кровью, они обрели немного сил, чтобы порезвиться, гния перекрытия страхом и слизывая капли с обоев.

«Их нет… Их нет… Не смотреть…» — жмурится под тихий сон соседки.

Завтра он обязательно позвонит Алёне, пригласит её в гости: узнать о Лиде, помянуть родителей.

Завтра он проснется в тёплом дыхании тени, и в спальне будет заметнее светить солнце.

Завтра в её сжатой ладошке найдется потерянный крестик — улика, вырванная у тёмных углов.

Ведь они тоже боятся расплаты, устраивают ловушки для живых, прикрывая мёртвых. Пока дом хрустит костями, топчется на старых костях кладбищ, посёлков и сражений, сбрасывая груз веков.

— Слышишь… Там шаги. Много людей. Наверное, кто-то вызвал милицию, — сидит на коленях перед алтарным рассветом, настороженная, как на посту.

— Там… ребёнок плачет! — паук вскакивает, готовый ринуться наверх и выдать себя.

«Я слышу…» — утверждающе.

«Я слышу голоса…» — оптимистично и нормально, если жизнь перекатывается из комнаты в комнату, искрясь фейерверком улыбок и разговоров.

«Я слышу голоса живых…»

— Кто его растить теперь будет? — берется за голову, обратно садясь на кровать. — Он же… Он же… видел их, и они его.

— Родственники заберут, и всё будет в порядке… — её взгляд запутан в шторах, потерян в чувствах. Тень не имеет чувств.

— А вдруг родственников нет? Вдруг его отдадут в какой-нибудь приют? Вдруг… — паук замолк перед дверным звонком. — Чёрт, а если это за мной…

— Да брось ты, — она пошла открывать неминуемому, а через неделю где-то услышала, что муж на шестом этаже убил жену, а потом перерезал себе горло. В колыбели красного запаха хныкал младенец. Хныкал потом на детдомовских простынях перед нянечкой, разорванной между многими.

— Некому его усыновить, — она держала бумажку с адресом.

— Ты ведь готова?

Ей всегда хватало глаз для ответа, а рот был нужен для сигарет и еды. И она улыбнулась глазами.