Поздним, промозглым, осенним вечером на Литейном мосту, опершись о чугунные перила, стоял невысокий пожилой человек. Одет он был в поношенное, но добротное и когда-то дорогое пальто. Человек пристально вглядывался в темную невскую воду. Иногда он доставал из внутреннего кармана « чекушку» водки и делал большой глоток. Как всегда, после третьего глотка он получал возможность видеть то, чего кроме него никто не видел…

   Где-то в глубине, у самого дна, подводная чернота начинала сгущаться, принимая очертания громадного тела. Словно библейский Левиафан тело это увеличивалось в размерах, заполняло все видимое пространство и вскоре обретало очертания огромного корабля. Мачты и надстройки его поднимались высоко над водой и терялись в небе, таком же, как и вода, черном.

   Приглядевшись, можно было  различить на борту корабля надпись: «Вильгельм Густлофф». Это был один из самых крупных морских транспортов, потопленных за всю историю человечества.

   Когда призрачные очертания лайнера приняли устойчивую форму, и мачты перестали подрагивать, словно окруженные маревом, человек на мосту сделал еще один глоток и шепотом отдал команду:

   - Ну, давай, друг сердешный…

   Около борта «Вильгельма Густлоффа» вспенилась полоска воды от прошедшей в смертельной близости торпеды. Зато вторая торпеда попала точно в цель.

   Все, что происходило потом, он видел уже много раз, поскольку частенько приходил  на Литейный, не из-за того, что испытывал в этом потребность, а потому, что не мог противиться той таинственной и властной силе, которая влекла его сюда, к опостылевшему и страшному наваждению:

   Корпус корабля дрогнул, пропуская внутрь торпеду. Потом раздался взрыв, и над палубой взлетел огненный палец, указующий на небеса, как на скорое пристанище для тех, кто находился на борту. Когда зрелище это развернулось в первый раз, он был поражен тем, что на палубу высыпались не немецкие солдаты, а женщины и дети. «Вильгельм Густлофф» перевозил раненных и беженцев, хотя и не шел под знаком красного креста.

   Вскоре на палубе кипела густая человеческая каша: раненые, кто в бинтах, кто на костылях, кто ползком, солдаты, медсестры, дети, все полуодетые, растрепанные, одуревшие от непонимания того, что происходит, и все одержимые единственным желанием – выжить. Около спасательных шлюпок мигом началась давка. Солдатам было проще: они легко отталкивали тех, кто послабее, молотили кулаками направо и налево, расчищая себе дорогу к спасению. Некоторые, пытаясь загасить пылающую одежду, бросались прямо в море.

   Женщины из медперсонала напяливали на сопротивлявшихся детишек спасательные круги и насильно сбрасывали их за борт. Это был хоть какой-то шанс. Многие из них, упав в воду вниз головой, не могли перевернуть тяжелый круг и захлебывались. Босые детские ножки, дрожащие  над белыми спасательными баранками, выглядели, пожалуй, страшнее всего в этом кошмарном мороке.

   А люди на палубе кричали от страха и ожогов. Они воздевали к небу руки и лица, взывая к Богу, а человеку, стоящему на мосту казалось, что это его они умоляют  о спасении. Или проклинают…Его, командира субмарины «С-13», которую прозвали « Счастливой эской», давшего команду торпедировать вражеский транспорт.

   И вся эта пьеса разыгрывалась под Литейным мостом в гробовом молчании…

   Он допил последний глоток и бросил пустую бутылку прямо на горящую палубу, пробормотав при этом: «Получи, фашист, гранату».

   Видение стало понемногу исчезать. Контуры корабля и его пассажиров становились все призрачнее, пока, наконец, не исчезли вовсе во влажном невском воздухе.

   Можно было отправляться домой. Но вдруг позади послышалось сипловатое покашливание, и возникло чувство сродни тому, что бывает, когда подлодка касается бортом минрепа, стального троса, удерживающего мину на глубине. Одна неверная команда и – конец. А командовать нужно, если ты командир. Такое бывало не часто, но каждое касание минрепа прибавляло капитану еще одну прядь седых волос.

   Обернувшись, он увидел, что метрах в двух от него стоит, согнувшись в полупоклоне человек довольно странного вида. Похож он был на сломанный циркуль: тело покоилось на несоразмерно длинных ногах, а столь же несуразно длинные руки почти касались колен. И весь он как-то нелепо скособочился, словно одна нога была короче другой. Но более всего поражало лицо незнакомца. Длинный горбатый нос торчал между худыми острыми скулами, а глубоко посаженные глаза были разного цвета: один  угольно- черный, настолько, что даже зрачок в этой черноте терялся, другой – зеленый, но не такой, как это бывает обычно, с карим иди сероватым оттенком, а ярко зеленый, цвета молодого сочного подорожника. Незнакомец еще раз деликатно кашлянул.

   -  Я, простите, извиняюсь, - вкрадчиво и даже как-то подобострастно проговорил он. – У вас, товарищ, папиросочки не найдется? Свои дома забыл, а курить охота – сил нет.

   Из предложенной коробки « Казбека» он выудил папиросу, продул и закурил от спички, но уходить явно не собирался. Наоборот, со вкусом затянувшись, спросил:

   - Я, извиняюсь, вас как звать-величать?

   - Александр Иванович, - буркнул капитан, пряча коробку в карман и явно собираясь уходить. Но тут его собеседник радостно хлопнул себя по ляжкам:

   - Вот ведь да! И меня тоже – Александр Иванович! А фамилия, извините, какая?

   Разговаривать не хотелось. Неприятно было, что кто-то стал свидетелем его ночных бредовых видений. Но было в незнакомце что-то отталкивающее и одновременно настолько властно-притягательное, что было ясно: так просто отвязаться не удастся.

   - Маринеско моя фамилия. Александр Иванович Маринеско.

   - Да ну, Маринеско? Я про одного Маринеско слыхал. Корабли вражеские в войну топил. Герой, вроде как… Не свойственник ли вам?

   - Я и есть капитан Маринеско. Только героя не дали. – И лестно вдруг стало, что кто-то помнит его забытое и преданное опале имя.

   - Вот ведь приятно, - защебетал собеседник. – Расскажу кому, так и не поверят.

   - Вот и не надо рассказывать. Война уж когда была…

   - Нет, расскажу, непременно расскажу! – И вдруг, хитро оскалившись, сообщил, словно по секрету. – А ведь мы с вами вроде, как коллеги: одним делом занимаемся.

   - Тоже подводник?

   - Не… Какой из меня вояка? Я – видали какой? – С этими словами он приподнял штанину. Вместо ноги, доходя почти до колена, торчала грубо обструганная деревяшка с металлическим набалдашником на конце. И деревяшка эта была явно короче, чем следовало.

   - В какой же мы с вами области коллеги?

   - Так вы фашистов проклятых топили, а я вот, извините, стало быть, котят. У меня и прозвище такое: Котеночник.

   С этими словами словами он сделал очередную затяжку. Курил Котеночник экономно, вдыхая дым небольшими порциями, очевидно, чтобы растянуть удовольствие, и при этом с явным восхищением разглядывал нового своего знакомца.

   - Что же это, прости Господи, за профессия такая – котят топить? – спросил Маринеско.   –Занимаетесь-то вы чем?

   - Вот этим самым и занимаюсь сызмальства, с тех пор, как ноги лишился и ни на что другое годен не стал. У нас ведь как: кошку многие хотят завести, а как эта самая кошка окотится – куда котят девать? Дамочка сама топить не пойдет – не с руки, да и жалко. Вот и зовут меня. Мой телефон почитай пол-Ленинграда знает. Я  в коммуналке живу, и телефон у нас имеется.

   - Надо же, - подивился Маринеско. – И какой же доход ваша работа приносит?

   - А я по гривенничку за душу беру. И чулок.

   - Какой такой чулок?

   - Н у, чулок, в котором топлю котят этих самых. Мне любой сгодится, хоть целый, хоть штопанный. В чулок камень ложу, потом котяток, а потом уж и в воду. Жить можно: на харчи хватает и на курево. Вот только сегодня папиросы забыл. – Котеночник зевнул и потянулся. – Хорошая нынче погода. Вчера дождь был. А я дождь не люблю. Нога ноет. Гляну, чего это она ноет, а ее и нет. Во как.

   - А где же ногу-то потеряли?

   - Давняя история… Скинул меня один с огромной верхотуры. Я пареньком тогда еще был. Болезненный момент.

   - Да, - согласился Маринеско. – И вправду коллеги. А не жалко котят-то топить?

   - А чего их жалеть? Это же не люди. Вам ведь фашистов тоже не жалко было, потому как и они не люди, а фашисты проклятые.

    С этими словами он сделал последнюю затяжку и щелчком выбросил  потухший окурок, как давеча капитан опустошенную бутылку.

   - Да как сказать… -  усмехнулся Маринеско. – Иногда думаю, что и они тоже люди. Да и не одни фашисты на транспортах были. И дети были, и эвакуированные.

   - Так все равно ведь немцы. А может вас, дорогой товарищ, совесть мучит? Так вы в церковь сходите. Некоторым ой как помогает.

   - Я бы сходил, - недобро глянув на советчика произнес капитан. – Да в Бога не верю, Не успокоит он мою совесть.

   - Коли не верите, точно идти незачем. Но ведь кому Бог, а кому и  черт грехи отпустит. – Тут собеседник  взглянул на часы с дешевым, потрепавшимся ремешком, и ахнул: - Ах ты! Времечко-то уже за полночь, а мне завтра по трем заказам. Прощевайте, товарищ подводник-капитан. Уж как рад был познакомиться. Щас вот этих на дно пристрою и до дому.

   С этими словами костлявый балагур поднял валявшийся у ног серый латанный чулок, из которого тут же послышалось жалкое и обреченное попискиванье. Но только он размахнулся, чтобы отправить содержимое чулка в Неву, Маринеско схватил его за руку.

   - Погоди! Сколько там этих… Котят?

   - Пяток.

   - По десять копеек, говоришь? На тебе рубль, всех забираю.

   - Да на что они вам? - удивился Котеночник, принимая мзду.

   - Мое дело.

   - Ну, как знаете. А не позволите еще папиросочку на  дорожку?

   И когда  сутулая фигура оказалась на краю Литейного, там, где тяжелый сумрак сопри касался с непроницаемой тьмой, Маринеско крикнул вслед:

   - Эй! Как тебя? Котеночник? Ты знаешь что? Ты больше сюда не ходи! Это мой мост! Мой капитанский мостик.

   Хромой тезка не ответил и даже не обернулся, продолжая позвякивать по асфальту железным своим копытцем, пока не исчез в чернилах ночи. И то ли  показалось Александру Ивановичу, то ли в самом деле донесся до него слабый запах серы…

   Дома Маринеско осторожно вытащил из чулка пять разноцветных пушистых комочков.

В шкафу над кухонным столом нашлись только черствый хлеб и кусок копченой колбасы. Решив утром купить молока, он разместил котят на мягкой фуфайке и улегся спать.

   Утром все котята были мертвы. То ли от голода погибли они, то ли по какой другой причине. Когда стало смеркаться, Александр Иванович закопал всех пятерых во дворе дома под старым кустом сирени, которая давно уже отцвела.

   Он потом еще часто приходил на Литейный мост, но ни разу не встретился ему там странный хромец, и ни разу больше из невской воды не всплывал « Летучий Голландец», потопленный    им в 1945-м…