...В те, ставшие уже почти мифическими, последние предперестроечные годы я очень полюбил одно небольшое московское кафе неподалёку от Тверского бульвара, в котором целые дни напролёт тусовались молодые люди, искусство которых беззаветно принадлежало народу — художники, писатели, артисты, проститутки, музыканты... И хотя в нём практически никогда не хватало посетителям ни столов, ни стульев, зато даже в те сумбурные и тревожные времена чуть ли не с избытком было на всех демократии. Да при этом ещё и подавали лучший, на мой взгляд, кофе в столице, причём — делали это две очень приятные (то есть по-русски круглолицые и грудастые) женщины в белоснежных передниках.

Но главное, что это кафе находилось рядом с Литературным институтом, и в нём можно было каждый день смотреть вблизи на живых прозаиков и поэтов, пока они ещё не сделались знаменитыми и не попрятались на дачах элитного писательского посёлка Переделкино. Потом их можно будет увидеть только под обложками томов их собственного «Избранного» (когда я это думал, писательская карьера ещё являлась одной из самых соблазнительных и многообещающих в СССР), а пока что — они ещё вот, здесь, среди простых смертных, и — не знаю уж, когда там они ходят на семинары и лекции в своём институте, — но в этом кафе я их заставал тогда гораздо чаще, чем их могли видеть в институтских аудиториях преподаватели.

Скорее всего, я вряд ли когда-нибудь взялся бы за перо, и моё пристрастие к этому заведению так и осталось бы чисто личным воспоминанием, ибо моя любовь к литературе не переходила тогда рамок собирательства книг да присущего выходцам из провинции стремления заглянуть в лицо всякому мало-мальски известному сочинителю, если бы не встреча, которая однажды произошла во время моего очередного сидения за большой чашкой двойного кофе.

Студенты пока ещё не появлялись, и я сидел за тем единственным столиком, который стоял на улице, и который обычно окружало душ двадцать поэтов и поэтесс или прозаиков и про... заичек? заичих?.. — короче, и представительниц жанра, противоположного поэзии. Я только что закурил сигарету, как к моему столику подошёл высокий остролицый гражданин с дымящейся чашкой кофе в руке и бесовски поблёскивающими глазами.

— Разрешите? — спросил он, берясь за спинку свободного стула.

Я безразлично кивнул. Это был не писатель, и поэтому мне он был неинтересен. Меня интересовали люди думающие, обладающие фантазией и умеющие создать занимательную художественную интригу...

— Позволю себе заметить, молодой человек, что вы напрасно исключаете остальной контингент сограждан из числа специалистов по интригам! — отхлебнув из чашки глоток кофе, заметил неожиданно мой случайный со... сидельник? со... кофейник? со... стольник? (чёрт его знает, как надо называть человека, самовольно подсевшего к вам во время пития кофе!) — словом, мой непрошенный компаньон по сидению за единственным стоящим на улице столиком в кафе на Большой Бронной.

— В своё время я знавал такие интриги, — сладко сощурился он, — какие ни одному писателю даже и не снились! Хотя, надо сказать, что и сами писатели... — он поставил на стол чашку и вынул сигареты. — Вы думаете, свои главные сюжеты они сочиняют для книг? Хо-хо, как бы не так!..

Он вынул блестящую зажигалку из, как пишут в милицейских протоколах, «жёлтого металла» и, прикурив, глубоко затянулся.

— Стены заведения, представителей которого вы ходите сюда наблюдать, знакомы с такими сюжетами, по сравнению с которыми травля небезызвестного вам Пастернака кажется просто невинным развлечением! Поверьте мне, за те несколько тысяч лет, что я наблюдаю человечество, оно наиболее всего продвинулось именно в области устроения гадостей ближнему. Вы не задумывались, почему сегодняшняя литература становится всё скучнее и скучнее?

Я пожал плечами.

— А я знаю! И выводы могут быть очень интересными. Например — об обратно пропорциональной зависимости между сюжетностью в литературе и в жизни, а также о такого же рода зависимости между добром, пропагандируемым со страниц романов, и подлостью, которая совершается в реальной жизни. То есть — человечество совершает поступки либо на страницах книг, либо в своей жизни, а это значит, что если в литературе царит добро, то в это же время в жизни, соответственно — зло, если романы переполняются подлецами и авантюристами, то в жизни действуют рыцари и романтики, а если литература становится серой и бессюжетной, то в жизни готовится какая-то большущая заваруха...

Кофе мой был уже давно почти допит и, скорее машинально потянувшись к чашке, я в замешательстве задержал руку и посмотрел на своего со... беседника (назовем уж его для удобства этим словом, чтобы не путаться в определениях), ибо чашка моя была полна чёрного душистого кофе, над которым поднимался пар.

— Простите, — извинился он, — я заговорился и не предупредил вас. Угощайтесь.

— Спасибо, — буркнул я, пытаясь припомнить, когда это он успел принести вторую чашку.

— Не затрудняйтесь, — усмехнулся мой собеседник. — Если вы читали «Мастера и Маргариту» или «Альтиста Данилова», — а вы ведь их читали, не правда ли? — то вы должны знать, что мне не обязательно каждый раз подходить к стойке, чтобы в чашке появился кофе...

— Вы... дьявол? — прошептал я вдруг севшим голосом.

Мужчина расхохотался.

— Ну почему сразу — дьявол? Нет. Просто я... Ну, скажем, — часть той силы, что хочет зла, но вечно совершает благо... Помните?

— «Но вечно делает добро», — поправил я. «Фауста» я всё-таки помнил. Хотя, может быть, и не в лучшем переводе.

— Вот именно. Так что пейте ваш кофе, не опасаясь. Пока существуют Сальери, Дантесы и Берии, мне незачем самому брать грех на душу, подсыпая в чьи-то чашки мышьяк. Скорее, даже наоборот...

Я поднёс к губам свою чашку и сделал пробный глоток. Кофе был горячий и преотличного качества, причём, как я и люблю, без сахара.

— Кстати, — заметил мой собеседник, — когда будете описывать в своём рассказе этот эпизод, не забудьте отметить, что я угощал вас кофе бесплатно, — он откинулся на белую, плетёного металла, спинку стула и в очередной раз предовольно затянулся сигаретой.

— А вы думаете, что я это буду когда-нибудь описывать? — удивился я.

Собеседник (ах, как же мне надоело одно и то же слово!) высоко заломил одну бровь и усмехнулся.

— Я не думаю. Я всегда говорю только то, что знаю наверняка. Этот рассказ вы обязательно напишете, и он будет называться «В кафе на Большой Бронной». Вот только с его публикацией придётся подождать лет эдак... адцать.

Мы молча пригубили свои чашки, наслаждаясь вкусным неостывающим напитком. Странно, но меня почему-то совершенно не шокировал тот факт, что за одним столом со мной находится представитель, так сказать, инфернальной потусторонности. Или, может, потусторонней инфернальности. Наверное, сознание ещё не восприняло эту информацию со всей серьёзностью, а может быть, как раз наоборот, было к этому уже давно готово — кто знает содержимое своих собственных извилин?.. Во всяком случае, как я ни напрягался, а настроить себя на соответствующий моменту лад мне так и не удалось. И это было весьма печально, ибо гость «оттуда» (наконец-то я подыскал ему новое определение!) мог бы поведать мне действительно очень много интересных вещей, например — относительно поджидающего меня впереди будущего...

— Ах, как всем вам хочется заглянуть туда, куда заглядывать никоим образом не следует! — снова, словно бы прочитав мои мысли, нарушил он начавшее было затягиваться молчание. — Ну зачем вам это? Или вы не понимаете, как это страшно? — он раздавил в блюдечке окурок и практически тут же вытряхнул из пачки очередную новую сигарету. — Вы ведь ничего не сможете изменить в нём, понимаете? Вот представьте себе, легко ли вам было бы сейчас узнать, что женщина, которую вы скоро полюбите, уйдёт от вас к другому, лучший ваш товарищ окажется законченным подлецом и сволочью, а ваша заветная мечта обратится в пепел... Да что там мечта! Страна, которая кажется вам сегодня вечной, как само мироздание, разлетится завтра на мелкие враждующие между собой уделы, и вы ничего этому не сможете противопоставить, более того — сами будете бегать по митингам, расшатывая её устои... И вот, узнав обо всём этом, вы не сможете сделать ровным счётом ничего для того, чтобы такое будущее не наступило, потому что менять будущее вам не дано, а дано только ждать его и жить в нём. Не потеряете ли вы при этом смысл жизни, ведь зная, что вас ждёт впереди, у вас не останется к этому ни интереса, ни веры в подарки судьбы? А жизнь — это ведь тоже интрига (припоминаете начало нашего разговора?) — а разве может быть интересной интрига, в которой буквально всё известно наперёд? Смотрите, — он повернулся лицом к Бронной, где по направлению к кафе уже шли шумные группки студентов, — вот идут будущие литераторы, каждый из которых верит, что когда-нибудь он станет таким же великим, как Толстой или Гоголь. А ну-ка, если открыть им сейчас правду об их будущем? Ну ладно — этот вот коротко стриженный паренёк с лицом похмельного дзэн-буддиста будет рад услышать сообщение о своём скором успехе, а как сказать вон тому блондину, что он через три года сопьётся и повесится в ванной комнате, а вот этому круглолицему вятичу — что до конца своей жизни он так и не сочинит ни одного приличного четверостишия? А, видишь, вон очкарик остановился, прикуривает от спички? Станет ли он дописывать свой гениальный роман о верности России, если ему сейчас сказать, что его уже разыскивает богатый американский родственник, к которому он через пару лет и укатит, покинув в нищете свою так и недопрославленную в романе Родину?..

Я посмотрел на студентов. Кое-кого из них я уже узнавал, и мне было приятно, встречаясь с ними взглядами, кивать им, точно своим старым знакомым. Вот прошёл бородатый карагандинский поэт со своим вислоусым донбасским приятелем (я так и не успел пока понять, что он такое пишет — стихи? прозу? критику?), а вот их догнал опухший после вчерашней ночной оргии заочник, Бог весть, когда ещё умудряющийся сочинять свою рыхлую прозу. Небось, сейчас снова попросит карагандинца заказать ему коньяк... Следом, размахивая при разговоре длинными руками, проследовал неистовый аварец, окружённый испуганно внимающими ему собеседниками. За ним прошагали, щебеча, две секретничающие поэтессы...

Пожалуй, мой собеседник прав. Жизнь нельзя прожить по известному заранее сценарию. Сейчас они ещё всё равны в своём незнании грядущего и — понравится оно кому-то из них или не понравится — оно будет сделано их собственными руками и оживлено их душами. А о чём они смогут написать, если исчезнет само чувство удивления перед жизнью? Нет, пускай уж всё останется как есть. С неожиданными трагедиями. С болями. С редкими, но оттого ещё более желанными радостями. С неизвестностью впереди и далеко идущими замыслами...

— Совершенно верно, — поддакнул моим мыслям собеседник и, подняв неизвестно откуда взявшуюся на столе рюмочку коньяка, кивнул на такую же, стоящую рядом с моей чашкой. — Давайте, на посошок...

— За что? — уточнил я.

— Ну, скажем, за неизвестность как основной стройматериал человеческого будущего. Устраивает?

— Устраивает. Но только что же всё-таки нужно делать, чтобы сооружаемое из этого стройматериала здание не было похоже на саркофаг, упрятавший под собой реактор Чернобыльской электростанции?

— Ну-у-у, с этим вопросом уже не ко мне, — криво усмехнулся он. — Вы, видно, забыли, что в мире есть ещё и Тот, от Чьей воли зависит гораздо больше, чем от всех моих советов, — и, давая понять, что разговор наш завершён, ловко опрокинул в себя содержимое миниатюрной рюмочки.

Пока то же самое (но с гораздо меньшим артистизмом и изяществом) проделывал и я, собеседник мой успел незаметно встать и бесследно раствориться в толпе наводнивших кафе посетителей. «А, может быть, его вовсе и не было, и всё это мне только померещилось?» — подумал я, но развить эту мысль более основательно мне не дали.

— Разрешите? — услышал я над собой чей-то негромкий мелодичный голос и, подняв глаза, увидел держащегося за спинку освободившегося стула высокого молодого человека с волнистыми, спадающими на плечи волосами и светлой, слегка раздвоенной книзу, бородкой. При этом — скорее всего оттого, что я смотрел на него снизу вверх, а прямо над его головой как раз стояло приближающееся к зениту солнце, — мне показалось, что его голова была словно бы окружена неким отчётливо видимым сияющим нимбом. Или... или это мне вовсе не показалось?

Господи! Да неужели же можно так сильно опьянеть от одной малюсенькой рюмочки коньяка?..