- Да не смейся ты, старый дурень. Я ж серьезно все.

Вот скажи мне, Федос, ты супругу свою часто за глаза ведьмой называешь? Ой, только не отпирайся – знаю, было. Явишься, небось, домой под ручку с зелеными чертенятами, или денежку лишнюю в шинок занесешь, или на молодицу не так взглянешь – и получай, муженек дорогой, на орехи. Не знаю, чем там тебя – чепелой, скалкой ли, за вихры схватится – не суть. Понятно, ведьма.

        Так вот, Федь, побожись, что не сболтнешь по пьяни никому, если я тебе скажу… Нет, ты крестись, крестись давай… Ага, с правого на левое плечо… Ну все, хватит, верю… Если скажу тебе, что Софья моя – натурально ведьма и есть?

Что «да иди ты»? Вот тебе и «иди ты». Верно говорю, ты ж мне как родной, куда врать-то, я ж к тебе со всей душой. Дослушай  сначала, а потом гоготать будешь, мерин.     

        Она ж у меня не из местных, я ее из Залесья в пятнадцатом годе еще привез. Вот уже подфартило, так подфартило, не мог ближе жонку присмотреть. Хоть бы и Клавку твою. Да чего ты? Шучу я, шучу. Сто лет она мне надо. Что, опять обиделся? Нет? Ну, слушай.

         Домишко их ветхий, надо сказать, был, на самой окраине деревеньки примостился. Выхожу, стало быть, из лесу… А ночь еще, темно, хоть глаз коли.  Я зверьем промышлял тогда; ну, и заплутал чуток. С Божьей помощью выбрел кое-как к их плетню, коленкой еще об него треснулся впотьмах. Стою – мать-богородица, прости! – ругаюсь словами последними. Тут дверь отворилась, а в сенях она, Софьюшка, да, считай, в одном исподнем, сама светится вся, солнышко моё … Ну, и бабка её с берданкой из-за плеча девичьего в меня метит, рукой ее отодвигает в сторонку вроде: «Не засти, внуча, щас я ему бубенцы-то подровняю», – и лучиной себе мишень

освещает.

Ничего, разобрались после, пустили меня ночлежить. Там же, в сенях, правда, и определили, однако все лучше, чем от волков до заутрени по лесу бегать.

А на утро – слово за слово, так, мол, и так. Почитай, с неделю у них гостевал, все глаз с молодой хозяйки не сводил. Шутка ли, я красы такой отродясь не видывал: стать королевская, шея лебяжья, глазищи – дна не увидать. А как засмеется, любой камень с души вон.

К зиме и свадьбу сладили. Ну, ты ж помнишь, мы тогда еще фисгармонию запачкали и тебя из колодца доставали, потом спиртом растирали. А ты – бугай здоровый, сколько водки на тебя перевели! Ладно, Федька, замяли, ты свое тогда еще от балалаишников получил, знатно они тебя вчетвером отбалалаили. Ну все, все…

Бабуля ее долго отпускать не соглашалась: ходила, глядела на меня лютым зверем, да все внучке на ухо нашептывала невесть что. Однако потом пошла на попятную и смилостивилась. Уж не знаю, чем ее проняло. Умеет моя женушка убедить.     

Перебралась Софьюшка, значит, к нам в Гатино. И скажу тебе, друг мой ситный, честь по чести – лучше мне хозяйки и не надобно было. Двор метет, скотине задает, жнет на делянке – все сама. А какая она у меня под одеялами потолкаться мастерица оказалась. М-м-м… Там, понятно, и детки пошли. Чего еще мужику желать?

Вот то-то и оно, что стал я подмечать за ней выходки чудные. Бывало, ночной порой повернешься на полатях, рукой пошаришь – нету ее. Покричишь «Софа, Софа», – все без толку. Наутро с расспросами пристаю, а она: «Да я до ветру ходила», - ну, или еще чего наплетет, аж самому после неловко, что спросил. И вот еще: бывало, ляжешь с ней, она льнет всем телом, что твой кот, да визжит так, что хоть святых выноси, а на другую ночь лежит бревном, будто ее силком затащили, и только мух на потолке считает. Вроде не одна Софья по дому разгуливает, а две их стало.    

Дальше – хуже. Помню, лето стояло дождливое, все зверье в наших местах повывелось, в бурелом ушло. Походил я, походил околицами, да и домой несолоно хлебавши. Вернулся – в хате пусто, я в горницу зашел и сижу себе, квасок попиваю. Тут моя через порог, а меня не видит, задумалась, поди. Хотел было окликнуть, да тут корова наша морду свою в дверь просунула и как замычит. Софьюшка-то, видать, не ждала и – вот не сойти с места, коли брешу – ка-а-ак подпрыгнет, да там и осталась, под потолком. Висит у стропил, что твой паук, только бормочет себе под нос чего-то.

Тут меня в холодный пот бросило. Беса в ребро так и не нагулял, а вот седина в бороду – на тебе, пожалуйста. Я в стену вжался, даже не дышать попробовал, все казалось, уж больно громко сердце бьется.

        А жена рассмотрела Зорьку, шмыгнула на пол и давай с ней в гляделки играть. Животина вот так же, как ты на меня сейчас, свои глазищи от Софьиных не отводит и кивает, вроде: «Прости, хозяйка, дуру непутевую, не со зла я, по неведенью». Постояли так малость и на двор подались. Я ж со страху в родной избе места не нашел, сиганул в окно и огородами к реке почесал.

До вечера там, в ветхой хибарке, с плотогонами отсиживался. Домой вернулся, когда уже первые звезды высыпали. Калитку за собой закрыл, а Софья меня уже на пороге поджидает, да как раскричится: «Ты где это, ирод окаянный, весь день шатался?» Я ей: «Знамо где, на охоте». – «На охоте, говоришь? А ружье оставил, чтоб стрелять не мешало?» Я, видно, когда в окно прыгал, ружьишко-то и не прихватил.

А? Что? Чего замолчал? Не помню я остальное. Только знатно она меня приложила – неделю одним глазом на свет божий глядел. Сошло с рук мне мое жульство – ну, и сошло. К тому ж, я от плотогонов все одно под хмельком вернулся. Стало быть, отгреб за дело. Будет тебе скалиться. Как тебя Клавка вообще не прибила еще?

Ладно, выкрутился тогда. Но мне ж не легче: днем не так еще, я чуть свет в лес, чтоб на глаза любушке не попадаться, а вот солнце сядет – меня потряхивает: боязно, сам понимаешь. Хоть свою половинку лежанки мелом обводи.

Долго я так не сдюжил. На третий день побежал к шептухе. Ну, бабка Устинья, ты знать ее будешь. А, так тебя ж у нее от падучей отхаживали, ясен красен, знакомые вы. В ноги к ней кинулся, все и выложил – а что оставалось? Мол, так и так, подсоби, бабушка. Живу с нехристью в страхе и печали, а извести рука не подымается, потому как люблю по-прежнему и жизни моей без нее нет.

Бабка меня слушает и вздыхает так тяжко, горестно: «Задал ты задачку, уж и не знаю. Ей, Софьюшке, за все кол полагается. Куда – это ты уже сам решай». А у меня слезы навернулись, пуще прежнего взмолился, да так, что сдалась шептуха: «Есть, - говорит, - средство одно, да только уж больно не по карману оно тебе. Три фунта серебра ведь на дороге не валяются». А мне тятя целый куль дроби серебряной отдал в позапрошлом годе. Сказывал, что не всякого волка у нас в лесу можно простой пулей взять. Вот серебряная в любой шкуре дыру прожжет, хош в дубленой, хош в заговоренной.

 «Будет тебе, - говорю, - серебро, баба Устя, ты только выручай».

Смягчилась старая: «Ну, быть по-твоему. Мне моя бабка сказывала, а ей ее бабка, что, мол, душа у человека в волосах живет. Во времена дремучие коль брался кто все волосы себе обстричь, один локон завсегда оставлял, что б туда душа спрятаться могла. Так вот что мы сделаем: принеси мне волосы жены твоей. Да не все, понятное дело, но нужно много – по две дюжины на каждого едока в семье. Тогда справим тебе зелье, да такое, что Софья твоя всю силу колдовскую потеряет, а без нее всему бесовскому роду не нужна будет. Отпустит ее искуситель. Я бы для верности еще святой водой плеснула, а то и миром бы мазнула, чтоб чертей разогнать, да боюсь, не снесет жена твоя такого обращения».

        Стали мы считать с ней: ртов у нас – я да Софья, сын Егор и дочь подрастает, Машкой звать. Тут шептуха задумалась крепко, глаза прикрыла – вроде и спит, и бдит единовременно. Опамятовала, схватила пук травы со стенки и в огонь швырнула. Та трава прогорела с треском, разгребла Устя пепел, а потом говорит мне: «Не все ты, Сёмка, знаешь. Понесла жена твоя третьего, да не сказывает пока. Отчего молчит – мне не ведомо. Кто их, баб, разберет, особливо с животом и на сносях?! А раз третье чадо есть, так и для него треть дюжины волосков добыть надобно. Без этого проку не будет».

        Что делать, Федос, бабкин наказ выполнять надобно. Чуть Софья из хаты, я всю перину перетрясу, да перегляжу все гребни с косынками.

        Первые полста волосков скоро набрались, завернул я их в тряпицу и в подпол снес, припрятал за кадкой с огурцами. А вот дальше – как отрезало, будто проведала женушка про хитрость мою и стала свои гребешки в ларец  запирать, а ключик от ларчика с собой носить. По волосу, по два только и доставалось.

        А мочи ведь уже нет. Как стемнеет, мне глаз не сомкнуть – такое привидится: то вбежит в светелку коза огромная, шерсть в струпьях и горит огнем синим; то воронья вдруг набьется тьма-тьмущая, рассядется по углам – только глазищи угольные в полумраке поблескивают. Еще бабы были в чем мать родила: все, что положено – на месте, и еще как на месте, а головы – звериные.       

        Отчаялся я совсем, решился одним махом заполучить все, чего не доставало: прикупил в лабазе ножницы, навострил так, что можно бороденку скрести, и под подушку запрятал. Еле дождался, когда Софьюшка успокоится, задышит ровно, а сам за ее косу легонько ухватился и …   

Помнишь, Федос, как твоя кобыла выпряглась на ходу и меня оглоблей по лбу приласкала? Так и в этот раз: как в грудь влепило, и дух вон, дернуло вверх и назад, а что дернуло – не видать, темно ведь. Не, я рассудка не потерял, я матерый. Только вот сделать ничего не мог, как в паутину угодил.

Свет, конечно, появился чуть погодя, но лучше б как раньше все осталось. При свете, брат, еще страшней: я, будто дите малое, вишу где-то меж полом и потолком и двинуться не могу. Руки и ноги – все чужое, не мое. 

Ко всему доброму, стоит передо мной жена, глаза горят, будто кошачьи, а свет, что ночь в день обратил, из нее плещет.

Меня и просить долго не надо было, тут же во всем признался: и про давешние ее прогулки под стрехой, и про сплетни с коровой, и про шептухин наговор. Та выслушала внимательно, подумала малость и как закричит: «Бабуль, идем к нам, он знает». Гляжу, переваливается через порог коровка наша, встала и зыркает то на Софью, то на меня. Потом подернулось все перед глазами, будто в колодец ведро опустили, зарябило – и пропала Зорька. Глядит на меня коровьими глазищами Софьина бабка. Ну, глаза и глаза, мне топор в руке больше не понравился. Морок, да и только.

Помордовали они меня немного, без души совсем, без хотения, и опустили на пол живьем.

С тех пор так вшестером и живем. Поклялась Софья меня не трогать и бабке своей заказала. Мол, дети у нас и все такое, шуры-муры. А с меня слово взяла больше к шептухам не бегать, волос им не носить. «Ежели ослушаешься, подстригусь, – говорит, – наголо, что б тебе неповадно было. Пущай тебя тогда люди стромят. А то ведь я и передумать могу! Не посмотрю, что столько лет душа в душу. Добрый, ты, Сень, ласковый. Но если что, не обессудь». На том и порешили.

Чего это «брехня»? Мне не веришь – можешь к Устинье наведаться, она врать не даст

Я вот только понять не могу кой-чего. Значит, коровка наша – это бабка Софьина. Знатно она придумала вслед за внучкой перебраться, ничего не скажешь. Не ясно только, откуда у нас тогда молоко утрешнее и вечернее каждый божий день? А еще, если смогла она в животину обратиться, не сдюжит ли и в человека? Я чего боюсь-то: помнишь, я тебе про двух разных Софьюшек сказывал? Не подмена ли? А что, удобно: надо, допустим, женушке куда-нибудь ночной порой по своей колдовской надобности отлучиться, бабуля за нее и подежурит. Ох, не хотелось бы!!!

Чего надулся, будто жаба, спрашиваю? Не веришь – не надо.

Я ж к нему, а он… Мне, если хочешь знать, жена строго-настрого заказывала про это с чужими судачить. Говорила: «Узнаю – рот залеплю, будешь тише воды…».

А какой ты мне чужой? Мы  ж, почитай, родня, Федосушка. У меня ж кроме тебя…Федя? Ты чего? Ты давай это…кончай! Отпусти ворот! С-с-стой, дуралей, больно мне, задушишь. Что значит «домой пошли»? Никуда я с тобой не пойду, раз ты драться. Ты ж сам мне тысячу раз говорил, что твоя не любит, когда ты дружков домой водишь. Стой, зараза! Куда?! Федя…Феденька…

Софа?! А мы тут вот с Федором по кружечке и на коня. Федь, подтверди? А…а ты где? Черт, вот только что был тут, и нету. Что значит «и не было»? 

Фееееедосс!!! Все, все не ору. А мы, Софьюшка, тебя только что добрым словом вспоминали, видать богатой будешь. Что? Так ты слышала все? Мы ж в корчме вдвоем сидели, не было тебя.

А-а-а-а!!! Ты мне это брось, верни Софью на место. Стой, голова кружится. Опять Софья …Федос…Софья.

Тпру! Хорош, хватит перекидываться, понял я, понял.  

Ну да, говорила, что б никому не болтал. Угу, и про «рот залеплю» тоже. Так не виноват я, это у хозяйки бражка дурная, забористая. Не, я не в жисть больше, ты ж меня знаешь. Я своему слову хозяин. Один раз сказал –  отрезал. Кремень. Могила. Ой, нет, не к месту слово.

Теперь не обижаться? Да ты что, лапушка. Я на тебя никогда обижаться не буду. Вот те крест. Не надо крест? Ну, хочешь, на колени встану? Помолчать?  Это я завсегда, меня хлебом не корми, дай …м-м-м-гм-м.

М-м-м-у-у-у !!!