Переселившись в Ирландию, Кьеркегоры занялись тем, что привыкли делать в водах родной Исландии — ловить рыбу. Начинали они с добычи рыбы для своего пропитания, но в отличии от апостолов, не отошли от стези своей и слава Богу.
 Уже дед Герхарда в зрелые свои годы сдавал в аренду несколько лодок и занят был более перепродажей рыбы, чем ловлей. Отцу Герхада досталось отлаженное дело с арендой лодок, небольшая торговая лавка и новенькое рыболовное судно.
 Хейнер Кьеркегор устроил свое предприятие так, что вскоре было приобретено еще одно судно. На оба этих судна он нанял капитанов-исландцев, двух нелюдимых исполинов, которых никто не видел на судне порознь, назначив им процент от улова, чему весьма удивились остальные судовладельцы. Прежнего капитана судна, доставшегося ему от отца, он рассчитал. Капитан брал неплохие уловы и был удивлен решением нового хозяина.
— Ваш батюшка был доволен моей работой, — сказал этот русобородый швед, сжимая своими редкими зубами, короткую трубочку.
 Он думал расшевелить сыновние чувства молодого хозяина, но не тут-то было.
— Возможно, Эммануэлю Кьеркегору и было достаточно ваших уловов, я же хочу большего. — Хейнер намеренно назвал родителя по имени, чтобы показать капитану, что дело для него важнее сыновних чувств.
— Что ж, ваше право, — сказал швед и, повернувшись к Хейнеру Кьеркегору спиной, пошел прочь своей морской походкой.
 Суда эти и впрямь стали брать такие уловы, что все рыбари округи сперва диву давались, а потом пустили слух, что исполины – исландцы запродали души, расплатившись кровью на ужасном контракте (будто могли видеть эту бумагу), а в обмен получили доступ в такое море, где рыбы — вовсе не рыбы а души умерших грешников. . .
 Ясно было, что ветер веет от менее удачливых конкурентов, но простодушные жители Уислоу верили этим байкам. Хозяйки перешептывались и клялись, что они будут голодать, а не станут покупать ни рыбешки из этого жуткого улова, но рыба и не предназначалась им. Оптовые перекупщики, посмеивались над простаками и потирали руки, когда улов в больших корзинах выгружали из пропахших рыбой трюмов. Этим практичным людям мало было дела до разговоров и нелепых слухов, интересовала их только прибыль, барыши, и неспроста платили они Хейнеру Кьеркегору часть денег вперед, когда пустые суда только выходили на лов.
 Хейнер Кьеркегор перестал быть торговцем, как его родитель, и тем более рыбаком, как его предки (он и в море давнехонько не выходил); он стал купцом, воротилой и был горд этим.
 Основной доход приносили ему два судна, но как умный делец, он не отказался и от предприятия аренды лодок безденежным рыбакам, потребовав от их новых владельцев подписать бумагу, по которой те должны были отдавать Хейнеру Кьеркегору столько-то фунтов рыбы в год, пока не выкупят они или дети их отданную лодку. Тут же указывалась весьма приличная сумма. Таких денег у бедных рыбаков не было, и многие подписывали контракты, вынудив не только себя, но и детей своих работать на «проклятых Кьеркегоров».
Впоследствии кое-кто пытался вернуть лодку назад и избавиться от контракта, однако Хейнер был суров и показывал документ, где не было написано, что он готов принять лодку, а не рыбу или сумму денег.
 Таким образом, устроив свое дело, поставив его на основательный фундамент, и придав ему размах, Хейнер Кьеркегор должен был подготовить себе замену. Но всерьез он не думал об этом, потому как имел вид здорового мужчины и чувствуя себя вполне прекрасно, сам тянул лямку своего предприятия. Впрочем, сына он держал при себе, думая что именно так, имея перед глазами пример отца, Герхад лучше всего обучится делу торговца. Жители Уислоу зная цепкий, акулий характер Хейнера Кьеркегора за глаза говорили, что яблочко от яблони не далеко упадет.
 Вероятно, это был самый серьезный деловой промах Хейнера, потому как понадеявшись на свое здоровье, он упустил из виду, что человек то, конечно, может предположить, но располагает всем Господь Бог и никто не знает своей границы. Хейнер Кьеркегор умер шестидесяти пяти лет от надрыва сердечной мышцы (а ведь надеялся дотянуть до восьмидесяти лет) и все досталось его тридцатилетнему сыну.
 Герхард Кьеркегор вопреки мнению жителей Уислоу, доверившихся сомнительной пословице, не был тем яблоком, которое откатывается недалеко от родительского древа. До годов тридцати трех он занимался семейным делом, но признаться, без всякого успеха; скорей даже, когда вмешивался он в эту, отлаженную отцом работу, она приостанавливалась, замедлив ход, точно выверенный, прекрасный механизм давал сбой от неумелого использования. Наконец Герхард понял, что не имеет ни талантов, ни каких-либо способностей к этому делу и, признавшись в этом себе, он утратил к этому делу всякий интерес. Наговорив управляющему туманных комплиментов, сказав, что весьма доволен его работой и всецело доверяет его опыту и проницательности, и надеется, что тот будет трудиться так же превосходно, как и тогда, когда жив был отец; в завершение беседы Герхард объявил управляющему, что повышает ему плату в счет будущих услуг. Управляющий выслушал речь Герхарда стоя, выказывая уважение, поблагодарил за прибавку к жалованию и заверил, что будет трудиться так же упорно и даже еще лучше, чем прежде. Герхард Кьернегор остался доволен. Управляющий тоже; он понял, что молодой хозяин не желает работать так, как покойный родитель и свои заботы перекладывал на его плечи; ну что ж. . .
 Решив вопрос волновавших его обязанностей, Герхард Кьеркегор начал устраивать свою личную жизнь. У них с Хельгой было все давно решено, только отец Герхарда был против из-за скудного приданного девушки. Его сын, как считал Хейнер Кьеркегор, достоин был гораздо лучшей партии. Теперь мнение покойного мало заботило Герхарда, и они поженились. На следующий год Хельга родила девочку, а еще через год — мальчика. Герхарду исполнилось тридцать пять лет, он был отцом семейства, имел свое дело (которое давало неплохой доход), хороший дом, где еды и питья было в изобилии. Вроде бы чего еще нужно человеку?

  * * *

 Тогда же и началась эта удивительная и загадочная история. Как же, вы спросите, мне удалось узнать о ней? Во-вторых: из бумаг Герхарда Кьеркегора — из его подробных записок, которые остались почти полностью, за исключением их начала (правда, сейчас я думаю, что он начал записывать свои грезы, видения именно с того листа, который, как думали мы ранее, сохранился в этой истории первым); во-первых же: по свидетельству тех немногих людей, которые его окружали, либо кое-что помнили о нем. Больше всего пользы здесь принесли скупые, даже слишком скупые сведения из далекой исландской деревушки Орм, недалеко от которой потерялись следы Герхарда Кьеркегора и где нашлись его записи. Мне предложили составить отчет по этим записям и скупым сведениям немногих людей. Как и всякие деловые бумаги, отчет этот был написан языком, который обычно ничего не говорит; он был мертв, или как экспонат гербария — вроде бы все как в жизни, но, как раз, жизни то там и не было. Только факты, обрывчатые свидетельства, сухой язык протокола вытеснили жизнь человека, подменили ее неким подобием жизни, и совершенно не нужными, не имеющими смысла стали вдруг, записи Герхарда Кьеркегора, а ведь из-за них он оставил семью, скитался, около пятнадцати лет, жил в одиночестве. Я сделал отчет. Его положили в архив и забыли (думаю, что правильно сделали). Составляя этот ненужный документ, я понял, что, как раз, та, внешняя, сторона жизни Герхарда Кьеркегора и не имела никакого значения. Он ел, пил, спал, передвигался, отказался от семьи и достатка, терпел нужду и лишения, впрягшись в ярмо одиночества, преследуя какую-то загадочную цель и ключом к этой цели были подробные записи, которые он вел на протяжении всех этих лет. Чего хотел, чего добивался этот человек я не знаю; правда, однажды мне в голову пришла мысль, но я, испугавшись, отогнал ее, потому что. . . потому что не мог, не должен был я позволить себе предположить, что такое возможно.

  * * *

 Именно тогда, когда все устроилось, все наладилось в жизни Герхарда Кьеркегора, стал сниться ему этот сон. Вдруг, непонятно откуда, из мрака, из, сомкнувшейся над Герхардом темноты сна, появлялся человек, одетый в одежду из звериных шкур; из-за спины торчала
рукоять меча, за широким поясом был заткнут кинжал, в руках у воина был тяжелый топор. Лица человека не было видно — широкая металлическая пластина шлема закрывала его, только глаза холодно смотрели на Герхарда Кьеркегора. Герхард не мог объяснить, почему этот жестокий воин смотрит на него, но он знал это и смотрел ему прямо в глаза. Они долго смотрели друг на друга, просто смотрели — ни единого звука. Наконец, воин из сна поворачивался, шел прочь и удалившись на значительное расстояние, раскинув в стороны руки, и, запрокинув голову, что-то кричал изо всех сил, но Герхард Кьеркегор не мог услышать этого слова. Это и был самый жуткий момент сна. Герхард не боялся воина: ни его холодного взгляда, ни страшного оружия его, ни того, что он кричал, как дикий зверь. Приводило в ужас то, что он мог услышать слово, вырвавшееся из горла этого человека, и Герхард Кьеркегор просыпался, тяжело дыша от страха, и смотрел широко открытыми глазами во тьму ночи, не понимая, почему этот сон преследует его. Понемногу он привык к суровому, дикому взгляду воина.
 Потом были другие сны: сны с битвами, охотой, и обычной, мирной жизнью. . . Казалось, перед Герхардом Кьеркегором мелькали обрывки чьей-то чужой, далекой, непонятной жизни. Его не отпугивал уже человек из сна с обветренным, некрасивым лицом, ни жизнь этого человека, напротив, все чаще думал Герхард Кьеркегор, что эта трудная жизнь куда как полнее и привлекательнее, чем та, реальная жизнь, которую вел он. Сон перестал быть кошмаром, но ужас перед возможностью услышать слово, которое кричал человек, остался. Герхард Кьеркегор много думал над тем, почему вдруг ему с поразительной последовательностью стали видеться эти сновидения; туманные, не вполне понятные, но явно объединенные присутствием в них одного и того же человека? Что это за человек, и какое к нему отношение имеет Герхард Кьеркегор? Но, ни на один из этих вопросов он не умел найти внятного ответа. Вскоре вопросы эти перестали волновать его. Осталось лишь любопытство к человеку из сна, и его жизни, и желания непременно знать, что происходит с этим человеком, когда Герхард Кьеркегор не видит о нем снов. Герхард Кьеркегор забавы ради решил выдумывать разные случаи с этим человеком, но ему были плохо знакомы бытовые стороны той далекой жизни и он стал много читать.
 Со временем Герхард Кьеркегор стал хорошо разбираться в том, как снять шкуру с убитого зверя, высушить ее, сделать себе теплую одежду, как разжечь костер под дождем, как путать следы, уходя от погони врага, и тот человек из сна стал для него как-то ближе, понятнее. Герхард Кьеркегор знал, что он теперь готов придумать и записать его жизнь. Мысль эта пришла к нему как-то сразу, и не показалась нелепой, видимо внутренняя работа мысли этой подготовила необходимую почву. Еще какое-то время он пребывал в растерянности, то говоря себе, что не знает с чего начать, то считая себя не вполне подготовленным. Но это было неправдой, ему не хватало первого шага, нужно было лишь взять бумагу и перо, и начать, как для того, чтобы выйти из дома нужно надавить на ручку и отворить дверь.
 Первые записи Герхарда Кьеркегора (их нашли отдельно от основных записей, в доме его семьи, запертыми в ящике конторки) были очень осторожными, тщательно продуманными и изобиловали бытовыми подробностями. Именно эти, его первые записки и казались более всего выдуманными из-за своей тщательной продуманности и почти болезненной подробности изложения. Записи были безупречны стилистически и именно отсутствием всякой ошибки, погрешности, именно невозможностью досадной неточности они отличались от жизни, как яркий, блестящий, великолепный фрукт, выращенный в теплице, отличается от менее яркого, но более душистого и вкусного природного плода. Впрочем, Герхард Кьеркегор сумел преодолеть эту несвободу мысли. Манера записей его понемногу становилась раскованнее, живее, точно он переносил на бумагу то, чему и сам был свидетелем, забывая, в восхищении от увиденного, подправлять написанное и доводить записи до совершенства. Только это и было настоящее, вернее даже сказать, сознательное стремление Герхарда Кьеркегора уйти от изысканности письма к грубой шероховатости жизни с ее великолепными сложностями, когда о том, что и так ясно, не следует говорить долго и пространно, а лишь упомянуть, искусно намекнуть и спешить дальше, не застревая в излишних подробностях. Именно, тогда, когда пришел Герхард Кьеркегор к этой простой, но подходящей как нельзя более к тому, о чем он писал, манере ведения записок и ощутил Герхард Кьеркегор удовольствие от работы. Он знал теперь, что именно это и было его поприще, что он умеет делать это как следует, и что ему нужно продолжать это дело. И вправду, эта история жизни человека из сна, захватила Герхарда Кьеркегора полностью, заставляя его почти позабыть о реальной, внешней своей жизни, о тех, кто был в этой жизни близок ему: подчинила его волю, его стремления, его желания, его жизнь тому только, чтобы как можно лучше показать ту туманную, нереальную жизнь сновидения, создаваемую его фантазией, его внутренней работой. Это был какой-то абсурд, какая-то чудовищная ошибка, но только не для Герхарда Кьеркегора. Для него труд сей был всем смыслом его жизни и только теперь, проработав над записями несколько лет, он начал понимать, что та, прежняя работа, была лишь подготовкой, ученичеством, а вот теперь. . . теперь наступит самое увлекательное, и он должен трудиться еще упорнее, потому как история его всего лишь топталась на месте. Прежние записи он спрятал (запер в ящике конторки) и на следующий день сел за работу, говоря себе, что теперь все-все должен привести в порядок на листах бумаги. Впрочем, наивно думать, что можно как-то отстраниться, отойти от всамделишной, реальной жизни, потому как она непрестанно будет напоминать о себе, точно капризный малыш, который становиться лишь назойливее от того, что на него не обращают внимания. Так случилось и с Герхардом Кьеркегором. Как только его работа обрела смысл, перестала быть просто развлечением, реальная жизнь стала мешать ему как могла: то детишки устроят возню под дверью именно в тот момент, когда необходимо было обдумать мысль; то вдруг надо было идти к обеду; то управляющему, которого не было видно месяца два, каждое утро был нужен Герхард Кьеркегор; то именно под его окном нужно было устроить спор разъезжему торговцу с какой-то голосистой женщиной, а когда Герхард Кьеркегор запер окна, где-то в доме отыскалась, вдруг, скриплая дверь и ее стали непрестанно отворять и затворять. . .
 Герхард Кьеркегор вскоре испытал на себе, что у этой лукавой жизни способов свести вас с ума гораздо больше, чем возможностей уклонится от них и он убежал тогда в первый раз. Почти все лето и часть сентября провел он в одиночестве, снимая комнату с едой в каком-то удаленном трактире, который едва помнил, как едва помнил лицо хозяйки этого заведения. Все время он работал, работал. . . и эта внешняя жизнь, которая так мучила его там, в доме семьи, здесь перестала мучить его и, казалось, даже забыла о нем.
 Потом его разыскали и вернули домой. Все это время он не смотрел за собой и оброс волосами и бородой. Жена думала, что он сильно опустился, и плакала; дети не понимали его, они думали, что только маленькие дети хотят убежать из дому, а зачем это делать взрослому, тем более, что дом этот и все, что в нем было, принадлежало ему. Прислуга и служащие считали, что у хозяина не все в порядке с головой. Его постригли, побрили, вымыли в ванной, и одели в чистое платье. Он стал похож на прежнего Герхарда Кьеркегора и внешняя жизнь опять стала мучить его. За время своего второго побега Герхарда Кьеркегора около года не было дома. Уже не только служащие, но его близкие и немногие друзья укрепились во мнении, что у Герхарда Кьеркегора не в порядке с головой. Деньги и положение семьи довели поиски до конца, и Герхард Кьеркегор вновь вернулся под крышу родного дома. Его близкие наняли человека, который должен был повсюду сопровождать Герхарда Кьеркегора. Герхард был возмущен тем, что кроме этой несносной внешней жизни, родственники также взялись мучить его, и устроил громкий скандал. Родные Герхарда Кьеркегора согласились, что выслеживать человека низко и гадко, и дали новые инструкции своему соглядатаю, согласно которым тот должен был тайно следить за указанным ему человеком. Герхард Кьеркегор предвидел такой оборот, но сыграл роль простака, который ничего не понял и не заметил.
 Внешне он стал очень покладистым; внутри же него шла гигантская работа мысли. Сопоставив все факты, он определил для себя, что внешняя жизнь ему наиболее докучала, и отрывала от работы именно тогда, когда он находился в родных стенах, среди близких ему людей; следовательно – все они находятся в тайной связи с ненавистной ему внешней жизнью, и ему нужно лишь скорее отделаться от этого дома, от всех его обитателей, чтобы внешняя жизнь оставила его, наконец, в покое. Очевидным стало и то, что нельзя было скрываться здесь, в Ирландии, где его дважды отыскивали и если во второй раз к нему приставили человека, то в следующий – и вовсе запрут на замок, а, может быть – отнимут работу его жизни. Но, куда же ему бежать, где не смогут отыскать его, пока он не закончит своего труда? Это был серьезный вопрос. Над ним все время работала мысль Герхарда Кьеркегора, и еще над тем, как провести своих близких и их упорного и вездесущего соглядатая. Помощь пришла оттуда, откуда меньше всего приходилось ждать ее — из той, выдуманной жизни. Герхард Кьеркегор просто припомнил, что лучший способ уйти от погони врага — направить их по ложному следу, а дальше, как-то сам собою составился план побега. В следующий визит управляющего, он попросил, что бы пришел капитан-исландец, чье судно стояло сейчас в порту. Вместе с управляющим тот явился на следующий день; втроем они поговорили немого о делах, о том, что последние два рейса уловы стали снижаться. Герхард Кьеркегор попросил управляющего оставить их вдвоем под предлогом обсуждения контракта капитана. После того, как управляющий вышел, Герхард Кьеркегор сказал, что разговор о контракте всего лишь предлог, на самом деле он хочет просить капитана переправить в Исландию одного пассажира. Он заверил, что здесь не замешано преступление, просто человек хочет переменить свою жизнь и чтобы никто, из прежде знающих его людей, не смог его отыскать. Капитан медленно, с достоинством отвечал, что Герхард Кьеркегор его хозяин, и он выполнит его желание, пусть даже тут и замешано преступление, ведь, как многие говорили, он уже запродал свою душу. Кьеркегор попросил, что бы этот переезд остался втайне для всех, даже для его родных и команды судна. Капитан подумал и ответил согласием. Он рассказал свой план, и они условились о дне и времени встречи. Шла беседа не дольше пятнадцати минут.
— Если управляющий спросит, о чем была речь, скажите, что я пригрозил урезать вам проценты, если уловы будут снижаться.
— Если вы не будете против, я пошлю его ко всем чертям и скажу, что это не его дело.
— Как захотите.
 Капитан встал, надел фуражку и вышел из комнаты. Герхард Кьеркегор выполнил первую часть своего плана и стал выжидать. В день тайного побега он отправился в контору судовой компании, занимавшейся перевозкой пассажиров в Британию. Там он узнал о ближайшем рейсе компании, расспросил о ценах на билеты, навел справки о рейсах на материк, купил кое-какие справочники. Сделал все так, чтобы конторский служащий запомнил его личность, а для соглядатая замыслы его раскрылись бы вполне. Потом он долго бродил по городу с расчетом вернуться домой к ужину. После ужина – ушел к себе и рано заснул. Родные узнали о плане побега от приставленного человека; после недолгого совещания было решено, что завтра управляющему запретят выдавать Кьеркегору сколько-нибудь значительную сумму, произведут ревизию его личных средств и запрут его дорожную одежду и саквояж. Все были довольны, что разрушили планы полупомешанного чудака и с легким сердцем пошли спать.
 Все получилось так, как задумал Герхард Кьеркегор. Глубокой ночью, когда все в доме спали, он достал из тайника свою дорожную одежду, подготовленный к побегу небольшой баул и всю свою наличность. Одевшись, он вылез из окна своей комнаты и в назначенное время был у судна. Капитан был наготове. Заметив своего пассажира, он свесился за борт и дважды качнул фонарем. Это был сигнал. Потом капитан позвал вахтенного матроса в свою каюту. Минут десять он говорил всякую чепуху, и матрос никак не мог понять, то ли капитан «под мухой», то ли «петух клюнул его в одно место». Наконец, отпустив матроса, который не мог взять в толк чего от него хотели, капитан заглянул в каюту, помеченную меловым крестиком. Там в каюте кто-то сидел.
— Это вы, — спросил капитан.
— Я.
— Хорошо, — сказал капитан и не говоря больше ни слова, запер дверь.
 Герхард Кьеркегор сидел в темноте каюты, окруженный тишиной и ему не спалось. Не давала спать та разыгравшаяся буря, которая бушует в груди беглецов, обхитривших своих тюремщиков. Герхард Кьеркегор ждал рассвета, ждал отплытия, ждал и думал о том, что будет твориться у него в доме, когда тюремщики обнаружат, что его нет. С рассветом судно вышло в море и направилось к берегам Исландии. Капитан нисколько не был удивлен, когда разглядел своего пассажира, возможно, он обо всем догадался.
 Плаванье прошло хорошо, никто не заметил Герхарда Кьеркегора. Только кок и мог догадаться, что на корабле появился лишний рот, но капитан сказал, что разберется с этим и рассчитает кока и тех двух матросов, которые ссадят Кьеркегора на берег. Они мало разговаривали друг с другом — капитан был нелюдим, да и Герхард Кьеркегор предпочитал работу разговорам, однако во время еды им приходилось общаться, и капитан объяснил, как обращаться с компасом, и как лучше обосноваться на юго-восточном побережье. Перед высадкой на берег он подарил Кьеркегору маленький карманный компас. Выбравшись из шлюпки, Герхард Кьеркегор не сказал не единого слова и зашагал прочь. Позади он слышал всплески весел — лодка возвращалась. Перед тем, как повернуть за мыс, Герхард Кьеркегор обернулся, взглянул на силуэт корабля, едва раскачивавшегося на поблескивающей, как смятая фольга, воде и пошел, оставляя море за спиной. Он шел на запад, а не на восточное побережье, как советовал ему капитан, чтобы никто не мог знать, где его можно найти. Светящийся в темноте компас капитана и купленная тайком от всех карта были его помощниками. Чтобы не привлекать внимания нездешним платьем он в каком-то селении, купил поношенную одежду, а в другом обменял свою дорожную одежду и баул на пищу.
 Герхард Кьеркегор шел и шел, сверяясь по карте и компасу, останавливаясь лишь на отдых и ночлег, и никогда ему не было так хорошо. Он узнал, что умеет много вещей: обсушить одежду под дождем, найти себе еду (именно найти, а не купить), заночевать под открытым небом, сделав себе логово из ветвей и листьев; и совсем ни к чему оказалось то многое, без чего раньше он не представлял себе прежней жизни. Сейчас ему было хорошо, как и тогда, когда он выдумывал и записывал непонятную, чужую, но влекущую жизнь. Только теперь он мог жить ею, и жизнь эта стала для него настоящей, реальной его жизнью, и от этого счастье Герхарда Кьеркегора становилось еще больше, полнее, и его одинокое путешествие было для него приятным и радостным.
 Деревушка Орм стала концом его пути. Десяток деревенских домишек стояли почти у самого леса; с другой ее стороны лежал огромный луг, за которым тянулись длинной цепью холмы с редкими деревьями. В небе висела далекая, призрачная дневная луна. Когда Герхард Кьеркегор спустился с холмов и пошел по лугу к темневшим вдали маленьким домикам деревни, трава доходила ему до пояса и выше. Краски неба и далекого леса опьянили его, и когда совсем рядом из травы выпорхнула стайка птиц, он вздрогнул от испуга, почему-то вспомнил человека из своего сна и вдруг понял, что это и есть именно то место, куда он шел.
 В доме было чисто, светло, пахло дымом печи и едой. Женщина в простой одежде с подвязанными цветной веревочкой волосами смотрела, как Герхард Кьеркегор ел. Она гладила по русой голове мальчика, прятавшегося у нее в юбке и оттуда, краем глаза, наблюдавшего за незнакомцем. Потом дверь в комнату отворилась и в комнату вбежала девочка, ее волосы были точно так же перевязаны веревочкой, как и у женщины; увидев незнакомого человека, она залилась румянцем и выбежала прочь. Женщина засмеялась и что-то сказала, указывая рукой на дверь, потом она повторила слово. Герхард Кьеркегор тоже улыбнулся.
— Я хочу остаться. Хочу жить здесь.
 Женщина улыбнулась, развела руками. Герхард Кьеркегор повторил. Женщина вдруг вышла из комнаты. Мальчик остался один перед незнакомцем. Он тоже залился румянцем и выбежал в двери. Герхард Кьеркегор слышал, как за дверьми шептались дети – скорее всего, они подглядывали за ним. Немного погодя опять вошла женщина, за нею шел старик. Старик сел ближе к двери, а женщина прямо напротив Герхарда Кьеркегора. Она улыбнулась и показала на старика.
— Я хочу жить здесь, — медленно сказал старику Герхард Кьеркегор.
 Старик сидел, опустив голову. Все молчали.
— Когда-то я был рулевым на английском судне,- медленно сказал старик. Герхард
 Кьеркегор думал, что он никогда не заговорит.
— Потом решил — хватит с меня моря. Не любил я море, мне всегда нравились холмы и зелень трав, вот мы с женой и перебрались сюда.
 Старик опять замолчал. Женщина внимательно смотрела на Герхарда Кьеркегора, за дверью детишки тоже примолкли. Было очень тихо.
— Живи, если охота, — опять заговорил старик, — места хватит. Видал сколько домов, а нас тут всего пять семей будет — разбежались остальные, потому как глушь здесь, красота.
 Старик еще что-то сказал. Женщина закивала головой и повторила за ним.
— А где мужчины? — спросил Кьеркегор.
— За зверем ушли. Скоро будут. Выбирай себе дом, да живи. Мы тут хорошо живем, красота. Поможем.
 В разных местах время идет по-разному: в городах оно спешит, подгоняемое прогрессом и движением цивилизации, в удаленных областях, в глуши — едва движется. Но это медленное движение времени обманчиво для поверхностного человеческого мышления, оно – как гиблое место трясины — с виду очень обычное, но стоит только попасть внутрь его и не сопротивляться, как сам станешь его частью, и не будешь уже ломать голову над тем, отчего здесь все так тихо, спокойно, размеренно. Герхард Кьеркегор давно уже потерял счет дням, месяцам и годам, проведенным на границе леса и огромного луга. Ленивое время удаленных мест победило, впрочем, он не очень то и сопротивлялся. Жил Герхард Кьеркегор в отдаленном домике у самого леса и многому научился за время, что провел здесь. Поначалу он мало работал над своими записями; другие мужчины учили его охотиться, помогли починить дом; он научился у них засаливать на зиму мясо, варить пиво, сажать посевы. . .
 Старик сказал правду— здесь жили помогая друг другу и не лезли с вопросами. Понемногу Герхард Кьеркегор выучился языку, а первое время старик был его переводчиком. Когда над головой была крыша, и было, что есть и пить, а в печи горели дрова, вновь появилось желание работать над записями. Что бы достать бумагу, Герхарду Кьеркегору нужно было попасть в город. Город был в пяти днях ходьбы от деревни. В городе Герхард Кьеркегор обменял свои ирландские деньги и купил в лавке толстую пачку бумаги и чернил. Потом он всегда приобретал здесь бумагу, чернила и перья. В лавке его запомнили.
 В записях Герхарда Кьеркегора было не слишком много исправлений, вероятно, он долго и тщательно обдумывал, прежде чем записать на бумаге. Теперь работалось очень хорошо, он достиг того, чего хотел: никто не мешал ему и его работе, и его жизнь приносила удовлетворение. Единственно, чего хотелось Герхарду Кьеркегору, чтобы работа продвигалась размеренно (как его нынешняя жизнь), что бы хватило ее надолго.
 Как бы медленно не двигалось время, оно не стояло на месте, и глубокие морщины залегли на лице Герхарда Кьеркегора, волосы его опустились на плечи и поседели, а борода касалась груди. Ему давно не снился, когда-то казавшийся кошмаром сон — возможно потому, что он и сам вел именно такую жизнь, как тот человек. Он много знал об этой жизни и много записал на бумаге; иногда ему казалось, что он действительно пережил то, о чем писал в своих записях. Как-то он почувствовал, что скоро должен наступить конец его работе. Тогда Герхард Кьеркегор определил себе работать над записями не более двух-трех часов в день, что бы растянуть удовольствие, потому что он уже ощутил на себе тяжесть годов и уж лучше записи прервет смерть, чем работа жизни его вдруг завершится. Что он станет делать потом?
 Чувство это, появившись однажды, появлялось еще и еще. Герхард Кьеркегор совсем забросил работу, он нагрузил себя хозяйственными трудами, иногда сверх необходимой меры, что бы только занять себя, отвлечь от привычки и желания трудиться над записями. Так, например, сделал он себе запас дров гораздо больший, чем смог бы израсходовать его за самую суровую и долгую зиму. Тогда и вернулись сны. Герхард Кьеркегор смог заставить свое тело не делать физическую работу записей, но он не мог остановить внутренней работы мысли. Опять этот человек смотрел на него, только теперь лицо его не было столь сурово и глаза его были согреты теплом узнавания. Герхард Кьеркегор опять видел битвы и мирную жизнь, и жизнь эта не была для него далекой, незнакомой. Это была его жизнь. Он знал ее, потому что все эти годы, что вел он записи, Герхард Кьеркегор жил этой жизнью, лишь на какое-то время попадал в чужую, непонятную ему внешнюю жизнь, где у него была семья и деньги, и какое-то дело, связанное с торговлей. Это у него, воина и охотника! В этом был абсурд, и Герхард Кьеркегор всегда чувствовал его, но только теперь, когда жизнь клонилась к закату, он понял, что всегда записывал именно свою жизнь. Великий Один дал ему исключительную возможность пребывая в личине какого-то Герхарда Кьеркегора, прожить истинную жизнь славного воина. Но, кто же, тогда он на самом деле? Как избавиться от позорной маски, прикрывшей его истинную суть? И тут вспомнился сон, где воин кричал неслышимое слово и то, как пугался он этого слова. Вот в чем тайна, вот где хранился ответ— он всегда был с ним, вернее в нем. Это ужасное слово и было настоящее имя его. Господи, до чего я был слеп и глуп, но теперь с помощью твоей, Один, прозрел я и готов принять имя свое, чтобы стать, наконец, тем, кто я есть, и принять судьбу свою. И Один услышал призыв. Перед недремлющим взором человека вновь появился воин в одежде из звериных шкур и шел он по дороге; за спиной его был меч, а в руках держал он тяжелый боевой топор с двумя отточенными лезвиями. Потом он остановился и запрокинув голову так, что длинные волосы его свободно висели, и кричал он слово, раскинув в стороны сильные руки. И спали запреты, и отверзся слух, и слово вошло в человека, потому что жизнь свою положил он на поиски себя и достоин был милости. Слово звенело и металось внутри человека, и он не мог удержать его, и оно вырвалось вон, разрывая рот в чудовищном крике и в момент этот слились воедино двое, ибо назвавшийся истинным именем своим не может оставаться в личине, но – достоин себя.
 Соседи Герхарда Кьеркегора слышали этот крик и какое-то время не могли сдвинутся с места от ужаса; когда оцепенение прошло, все бросились в дом, но он был пуст. В комнате было натоплено, в печи горели дрова, и не было никого, только на полу лежал страшный топор, которого никто раньше не видел у чужестранца. Топор этот был тяжел, и было у него два округлых лезвия. Очень страшный топор. А Герхарда Кьеркегора никто больше не видел. Озабоченные случаем этим, селяне отправили двух мужчин в город. Они рассказали властям о загадочном исчезновении человека. Власти прислали в деревушку жандарма и еще одного человека, который расспросил жителей о пропавшем очень подробно, записывал что-то в маленькую книжечку, затем обследовал дом, где нашел записи пропавшего, его бумаги, по которым определили, что имя пропавшего Герхард Кьеркегор, и что он житель ирландского городка Уинслоу. Особый интерес у любопытного человека вызвал топор, который он тщательно осмотрел, опробовал остроту лезвия и все удивленно цокал языком. Затем он очень внимательно, через увеличительное стекло, осмотрел полкомнаты и все это время приговаривал: «Где же кровь? Вот что непонятно!» Затем, забрав с собою все, что отыскалось в доме пропавшего, жандарм и тот, другой человек, уехали обратно в город. Потом странное дело это приняло ход обыкновенного расследования. Расследовавшие послали запрос в город Уинслоу. Ответ на запрос этот был в высшей степени интересен, и еще более запутывал дело. Оказывается, что Герхард Кьеркегор пропал более десяти лет тому и родственники его сбились с ног, разыскивая его на континенте.
 По просьбе бедной супруги Герхарда Кьеркегора, Хельги, подкрепленной суммой денег и с официального согласия управления полиции Уинслоу, я отправился в Исландию, чтобы разобраться и закрыть это старое, покрытое пылью десятилетий дело, покоящееся в нашем архиве. Однако старания мои не дали больших результатов больших, чем достиг исландский полицейский чиновник. Все были согласны, что раз нет тела, то нет и преступления. Возможно, что Герхард Кьеркегор вновь бежал, окрутив всех вокруг пальца и поставив в тупик (лично я не понимаю, зачем ему это было нужно, если его никто не беспокоил).
 Я понимал, что дело зашло в тупик и все, что было в моих силах, это составить тот самый отчет, который был совершенно нелепым для разумного человека, но который устраивал закон. Отчет этот приняли, прочли и сдали в архив. Через пару лет все позабыли, кто был такой Герхард Кьеркегор, быть может, жена еще изредка вспоминала его. Я тоже не забыл. Еще когда прочел я записи Герхарда Кьеркегора, и потом писал свой отчет, одна, вдруг пришедшая в голову мысль поразила мое воображение. Я никому не сказал о ней, потому как меня сочли бы ненормальным; даже жене Герхарда Кьеркегора, хоть, признаюсь, мне очень хотелось сделать это во время нашей беседы, после моего прибытия из Исландии. К удивлению моему мысль эта не забылась, и всегда, когда я думал об истории Герхарда Кьеркегора, она будоражила мое воображение. В конце концов, я сел и записал свое понимание истории Герхарда Кьеркегора, но я никогда не покажу эту рукопись: ни – своему начальству, ни жене Герхарда Кьеркегора, ни детям его; потому, быть может, что и сам не всегда верю этим записям.