- Ну и мороз! – пробормотала Лиля, переминаясь с ноги на ногу и потирая плечи.

         - Какой мороз? Туман ведь! – возразил я, хмурясь. – Мерзлячка ты, вот и все дела.

         Был канун Рождества. Редко когда выпадали столь погожие вечера – в меру морозно, немного свежего снега припорошило голую землю, лёгкий туман рассеивал рыжий свет двух фонарей, скрывая их изогнутые чёрные шеи и придавая особую загадочность атмосфере вокруг. Мы – то есть Лилька и я – стаяли возле подъезда, где жили наши друзья, обещавшиеся составить нам компанию в этом году; особой расторопностью они никогда не отличались, и я, помнится, сильно сердился, поскольку не терпел непунктуальности, да и по сей день раздражаюсь, когда кто-то опаздывает. Жизнь в одном дворе обрекла нас на дружбу, хотя, на самом деле, мы были чересчур разными людьми – наши дороги разошлись в разных направлениях, никогда более не пересекаясь, как только мы немного повзрослели. И, тем не менее, в моей памяти остались довольно тёплые воспоминания о тех далёких днях, когда никто из нас ещё не подозревал о том, какое будущее поджидает нашу дружбу: она казалась крепче алмаза, и всё было хорошо. Особенно запомнились три предрождественских вечера – единственные, в которые мне довелось колядовать, пребывая в нашей закадычной компании. В этих вечерах, наверное, не было ничего особенного для прочих детей, сомневаюсь, что и мои товарищи могли оценить их так же высоко как я. Но, если мне случается думать о загадочных ночах, о пустынных улицах, лишь изредка освещенных одиноким фонарём, о таинственных шорохах, звучащих из ниоткуда, то первыми в воображении рисуются старинные похождения, целью которых была добыча сладостей и денег. Самые первые свои походы я помню очень смутно – со временем они трансформировались в абстрактные и до крайности общие впечатления, однако о последнем я в силах припомнить чуть больше связной информации.

         Итак, мы ждали ещё двоих, чтобы дополнить компанию и отправиться в путешествие по всем близлежащим домам, в поисках вознаграждения за угощение кутьёй и скупую на красноречие колядку – единственную, которую кто-либо из нас вообще знал.

         - Не налегай на свой горшочек, а то пойдём по квартирам – тебе и нечего будет предложить, - заметил я, скептично наблюдая, как Лиля поглощает свою кутью.

         - А что я могу сделать, когда она такая вкусная? – возразила она.

         Поспорить означало слукавить: мать Лили действительно готовила превосходное ритуальное угощение, от которого, если единожды попробовал, оторваться было весьма проблематично. Глядя на подругу, у меня тоже разыгрался аппетит. Моя тёплая баночка, завёрнутая в пакет с полотенцем, казалась крайне соблазнительной, ведь кутья приготовления моей мамы совсем не уступала какой-либо другой в своих вкусовых качествах, а то и, пожалуй, превосходила.

         - Темно тут и тихо очень, - сказал я, не отрывая взгляда от своей аппетитной ноши.

         Лиля ничего не ответила, будучи занятой поглощением кутьи, очевидно, чересчур увлёкшись, так как её горшочек пустел со слишком заметной скоростью.

         - Знаешь, а ведь как раз сейчас начинают твориться самые необъяснимые вещи, - врал я, хотя ничего подобного сам не подозревал до этого момента.

Не то что бы я слыл особенно известным выдумщиком, однако, в охоте посочинять всевозможные страсти, мне было не отказать. Ровно все об этом знали и слушали с неподдельным удовольствием, прося потом нафантазировать новых страшилок, пугаясь их и снова требуя свежих. Словом, разве можно отказывать, когда слава так и плывёт в руки?

– Вот ты думаешь, почему людей вокруг нет, одни мы с тобой, как дураки, мёрзнем и жмёмся поближе к свету?

         Подруга оторвалась от своего приятного занятия, затаив дыхание в ожидании очередной мистической истории. Лиля никогда не отличалась выдающимся умом, хотя какое-то время здорово преуспевала в школе, принося домой множество хороших оценок на радость родителям. Со временем она стала как будто проще, даже чересчур, что, пожалуй, и даёт мне теперь повод не особенно горевать по былому, связанному именно с этой подругой. Она в итоге обрела славу спортсменки, чему, думаю, была чрезвычайно рада, ведь спорт не просто полезен, он ещё и заменяет собой хобби, которого бедняге так всегда не хватало. Некоторую недалёкость в Лиле я начал подозревать ещё тогда, активно пользуясь этим, подкармливая собственное тщеславие (коим я грешен и по сей день), потому что увлечь подругу даже самой плоской историей никакого труда не составляло.

         - Помнишь старые развалины?

         - Склерозом не страдаю! – хмыкнула Лилька.

         - Рад слышать, - улыбнулся я, активно разогревая фантазию тем временем. – Так вот, зря там новый дом выстроили. Я только недавно понял почему.

         - И почему же?

         - Место проклятое. Развалины-то тоже были когда-то рабочим местом – дом престарелых или столовая…

         - Детский сад.

         - Ага, верно. Это ведь тоже не первая постройка на том месте. У нас в школьной библиотеке есть книжка про город, я там нашел про нашу улицу: очень давно и, насколько я понял, именно на месте нового дома, ещё до развалин стояла хата какой-то бабки. Земля под хатой этой поколениями принадлежала семейке очень странной, последним членом которой и была старуха. Она-то умерла давно, ещё до нас, наверное, но оставила после себя тайну, до которой никто так и не докопался. Про «докопался» говорю в прямом смысле – бабка непростая оказалась, как и вся её родня, что когда-то жила здесь до неё. Они, кажется, не то беглыми монахами были, не то цыганами… Словом, кем-то беглым. Понимаешь, о чём это говорит? О том, что бежали они не просто так – за ними гнались, их разыскивали! В фильме…

         - Ты же говорил, что в книжке вычитал.

         - Ах да, оговорился… В книге ничего не писалось, почему или за что семейку разыскивали, но я думаю, что шла охота на какую-то тайну (то ли реликвию, то ли записи какие), которой владели только они. И неспроста. Либо та штука приносила много сил или чего-то такого, либо невероятный вред. Как бы там ни было, а владельцы благополучно скрылись в наших краях и осели вон там, - я указал на тёмную многоэтажку, пристально глядевшую на меня и Лилю своими многочисленными жёлтыми и рыжими глазами, словно подозревая в чём-то. – Поговаривали, мол, семья эта колдовством занимается и ко двору их лучше близко не подходить. Так они и стали изгоями, последним из которых была та самая бабка, пока и она не померла. Есть легенда, что, когда это произошло, люди набрались храбрости зайти в дом старухи, поглядеть как там. Все стены оказались увешенными вениками разных засушенных трав, лишь одна ничем не была занята – только каракули какие-то до самого потолка углём нарисованы и ничего больше. В полу нашли небольшой люк, как раз под стеной расписанной, открыли, заглянули, а там темень, хоть глаз выколи. Уже и посветили – свет как будто пропадал в том мраке, рассеивался, не успевая достигнуть твёрдой поверхности. Правда, заметили что-то похожее на сундук небольшой, стоял он странно очень, почти прямо под самым люком. Нашелся один мужик, пообещал достать его оттуда – любопытно стало, что там закрыто, да может хоть документы на бабуленцию найдут, как звать-то её, никто и не знал, настолько старой и нелюдимой она была. Полез он туда и как будто испарился в темноте, как и всё прочее, окромя сундучка этого. Ему кричат «эй!», а ответа нет. Звали, ждали больше часа – ничего. Придумали ещё кого-то спустить на верёвке, но желающих не нашлось (я бы тоже не захотел!); камешки бросали, решили, может там пропасть какая-то – звука нет, тоже «таяли», как только попадали во тьму эту.

         - И что, мужика так и не вытащили? – прошептала Лиля, во все глаза глядя на меня и отправляя в рот очередную ложку кутьи.

         - Нет, не нашли, - ответил я, прилагая все возможные усилия, дабы придать своему голосу большую таинственность. Отобрав ложку у подруги во спасение остатков её же угощения, я продолжил: - Первое время думали ещё, что дяденька этот ради шутки спрятался и не отзывается да камешки ловит, но больше часа – кому охота так долго издеваться? Вот ты бы даже не смогла и я тоже. Больше в хату не заходили; прошло несколько лет, двор совершенно зарос, домишко покосился окончательно, а про инцидент с сундуком и люком все забыли, только всё равно не решался никто перелазить через забор даже просто поглазеть. Вскоре решено было расчистить местность под новое строение, дом сравняли с землёй, а вместе с ним навечно зарыли сундук. Возвели детский сад, какое-то время он даже очень успешно работал, правда, стали замечать, что детям неспокойно: забитые ходили, не игрались почти и на тихом часу не спали, всё хныкали, к маме просились. Да и болеть малышня стала сильно, в садик всё меньше народу являлось – в конце концов, его и закрыли. Пытались приспособить здание, но ничего не вышло, ибо мешали какие-то необъяснимые вещи, происходившие с завидной частотой. Закончилось всё тем, что мы получили наши развалины, где пройти только в одном месте можно было, сама вспомни. Говорили, что там гадюк жуть как много – я потому и не думал даже лезть вглубь…

         - Трус ты, - ехидно хихикнула Лиля.

         - Вот и нет! – обиделся я. – Я просто гадюк боюсь. Кто их не боится? В любом случаи, место опасное не только благодаря змеям; думаю, их привлекло к развалинам то, что под землёй осталось – оно и теперь там, только об этом никто не знает. Дом, может, знает, - я кивнул в сторону желтоглазого исполина, - а люди, которые там живут, нет. Вот так-то. Народ редеет на улицах по вечерам, если ты обращала внимание, только в нашем дворе, а зайди за дом, глянь на соседскую улицу – там-то полно людей. Может никто и не помнит про бабку, про дом, про сундук, но это же не значит, что их не было. А сундук и по сей день есть – глубоко под землёй и исправно хранит свою страшную тайну.

         - Байки травите, да? – раздался голос позади.

         Я и Лиля подскочили, а последняя ещё и звонко взвизгнула. Наши долгожданные друзья радостно наблюдали за шоком, в который они нас повергли, наслаждаясь забавной реакцией на подстроенную незамысловатую неожиданность. Дима и Саша были братом и сестрой; ладили между собой мало, как, впрочем, и полагалось, однако привычки имели схожие, да и внешне очень напоминали друг друга. В частности, их общей страстью являлось наслаждение чужим мелким испугом, потому они любили с криком выскакивать из-за угла, когда этого никто не ожидал или подстраивать другие, более уместные, шутки (у них это так называлось).

         - Про бабку с сундуком слыхали? – спросила Лиля, по-прежнему держась за сердце одной рукой, а второй крепко прижимая почти опустевший горшочек с кутьёй.

         - А как же! – подыграл Дима, улыбаясь мне, очевидно догадавшись о моём коварном плане.

         - Идёмте уже! Стоят они тут, сказки рассказывают! – раздраженно бросила Саша.

Она схватила Лилю под руку и потащила от подъезда, на что та запротестовала, утверждая, что все эти бабки, сундуки, пропавшие мужики и проклятья не придают ей уверенности в том, что вдалеке от источника света может быть безопасно. Разумеется, это не дословный перевод её слов. Дима и я поспешили за ними, попутно обсуждая что-то своё.

- Вот вы говорите, проклятия, - начал Дима. – Можно было бы и не поверить, но я сам давно стал замечать странные вещи.

- Ой, мама родная, хватит уже, а то я домой пойду! – заныла Лиля, которую всем доставляло особенное удовольствие пугать небылицами, поскольку верила она им без оглядки и тем самым неумышленно льстила рассказчикам.

По мере того, как наша компания удалялась в глубь двора, держа строгий курс на соседний дом, темнота сгущалась, а видимость ухудшалась туманом, который невольно заставлял меня самого верить в собственную только что придуманную легенду-страшилку. Тогда на нашей улице фонарей было мало, не то что теперь, потому такой поход в какой-то степени напоминал путешествие в полную опасностей бездну, возвращение из которой не всегда гарантировалось. Всё прямо как с подвалом старухи. Нас было четверо и, казалось бы, бояться не стоило, да никто даже видом своим не выказывал беспокойства (кроме, разве что Лили, хотя это больше напоминало игру на привлечение внимания к себе), однако, вне всякого сомнения, внутри у каждого тряслась каждая поджилка, когда на другом конце «пропасти» звучали шорохи или непонятные звуки. Ватный туман завис в воздухе и, словно калька, растворял в себе еле видный свет из окон домов. Было одновременно и жутко, и очень здорово.

- Я иногда ночью просыпаюсь от того, - продолжал травить Дима, - что по стене кто-то как будто рукой водит. Знаете, шорох такой по обоям. При том, в комнате никого нет, за стенкой родители спят – им-то ни к чему этим маяться. Так несколько раз было.

- И я что-то такое слышала, - подхватила Саша. – Сквозь сон, думала, что или соседи, или этот придурок шутит, - она ловко увернулась от руки брата, нацеленной на её затылок. 

- У меня дома тоже бывают странные и необъяснимые звуки, - добавил я, подогреваемый общим садистским желанием застращать Лилю. Хотя, будучи честным, жутковатые шорохи ближе к полуночи мне приходилось слышать очень часто; я много раз пытался успокоить себя тем, что это лишь неуёмная фантазия играет со мной злую шутку, но успехи были скупыми, ибо доводы фантазии всегда оказывались убедительнее. – Некоторые издают соседи сверху (вот уж чокнутые полуночники!), а некоторые берутся из ниоткуда. Я даже пытаюсь разглядеть, застав врасплох, кто это шастает по квартире, но никого не вижу. Я не придумываю, всё по правде говорю, как есть.

- У нас тоже иногда половицы скрипят без причин, - сказала Лиля, оглядываясь по сторонам в поисках страшных вещей, которые, по её предположению, должны были появиться с минуты на минуту. – Мне иногда кажется, что это кто-то из родни уже умершей к нам приходит. Слушай, - она обернулась ко мне, - а вдруг это та самая бабка?

- На что ты ей сдалась? – усмехнулся я.

- Ну, мало ли…

Мы подошли к дому, где, словно спасительные островки, подъезды озарялись уродливыми и неухоженными лампами. Имея двухлетний опыт за плечами, каждый из нас хорошо знал, куда можно позвонить и получить награду за минуту позора с примитивной колядкой, а куда лучше вообще не подходить – только зря время потратишь. Открыли только в десяти квартирах, в которых нас встретили с радостью и щедро одарили. По плану предстояло заглянуть в ещё одну хрущевку, – там у Лили жила не то тётка, не то крёстный – а дальше можно было заходить во все подряд, кроме нового многоэтажного дома. Мы предпочитали его игнорировать, не в силах простить уничтожение детской площадки и излюбленных развалин, на месте которых он теперь возвышался. Чужой он был какой-то, и люди, что жили в нём: их взгляды казались враждебными, даже слегка высокомерными. Почему нам так казалось, не знаю. Может действительно так и было, а может это детская мнительность всему виной. Единственное, что уж очень привлекало в новом доме – его высота. Мы страстно любили забираться на верхний этаж и наблюдать за тем, как закатывается рыжее солнце за горизонт, оставляя после себя тёплые разводы на облаках. Да и просто на город с высоты всегда было здорово поглазеть. Как-то раз, помнится, Диме удалось сломать замок на чердачной дверце, открыв тем самым ход на крышу. Мне посчастливилось лишь однажды оказаться на такой высоте, где не сковывает серый мрачный потолок последнего этажа, где необыкновенно свободно, где до неба рукой подать – словом, там слишком хорошо, чтобы пытаться описать бурю чувств, которая нахлынула и не дала толком разобраться в своей природе. Больше крышу открыть не удалось, во всяком случае, я там с тех пор не бывал.

- Пойдём по двухэтажкам? – предложила Саша, когда мы вышли из последнего дома-пункта, обозначенного в устном плане предрождественского похода.

- Темновато там, - заметил я, всматриваясь в мрачный закоулок, через который предстояло пройти. Было ровным счётом ничего не разобрать из-за тумана и отсутствия хоть какой-то иллюминации.

- Чего, боишься, что бабка сцапает? – усмехнулся Димка и первым двинулся вперёд.

- Нет, не боюсь, - бесстрастно ответил я, ступая по его же следам в белом снегу, который было жаль портить своими. – Рождество и его канун – святой праздник, ей сегодня здесь делать нечего.

Мы бродили вокруг старых домов, ища хотя бы один с незапертой железной дверью, попутно бросаясь снежками, визжа, и пугая друг друга. Место было тихим, безлюдным. Три или четыре двухэтажки стояли утопленными вглубь дворов, окруженные от вечно оживлённых проезжих частей хрущевками, которые, казалось, поглощали все звуки, порождаемые жизнью города, не давая им беспокоить хрупкие домики. Но ночью это казалось чересчур зловещим, равно как и таинственным. В крохотных двориках, образованных самими домами, было навалено всяческого хламу (хотя он скрывался под слоем праздничного белоснежного снега, я с лета помнил, что ничего кроме полусгнивших крашенных досок, там не было); напротив одного из подъездов какой-то местный соорудил нечто вроде стола и пары скамеек из толстых поленьев – единственное, что создавало маломальский уют в угрюмой местности, куда, казалось, вовсе не проникал дневной свет. На верёвке, натянутой между двумя старыми и покосившимися тополями, легко развивалась белая тряпка. Вид был удручающий: клочок ткани словно пытался вырваться из этого мрачного царства, к которому он явно не принадлежал. Мне стало обидно за него.

- Слыхали о еврейском кладбище? – спросил Дима и запустил в меня снежок.

- Слыхали, - увернулся я, - оно в парке за универмагом «Россия», далековато отсюда. А если поблизости какое ищешь – так вон, за депо есть одно, только я не знаю еврейское оно или нет.

- Так это ещё рабочее, а того уже нет, оно под самим парком, - рассерженно бросил Дима, оттряхивая красные руки от снега.

- Ну-ну, давай выкладывай, что ты там хотел…

- Да не особо много. Просто хотел сказать, что его же после войны разобрали, вроде бы, потом парк заложили. Уж куда всех мертвецов потом дели – неизвестно, но церковь на самом краю поставили не зря. Говорят, иногда там стоны тихие из-под земли слышны, редко, правда, и только по ночам, но, кто знает, может и днём они есть, только шум их перекрывает. Ходят слухи, что не всех тогда выкопали, нескольких пропустили – суматоха, вонь, гробы, трупы – они так и остались лежать, где их изначально похоронили, но теперь по ним каждый день люди топчутся…

- Ну перестаньте, мне кошмары сниться будут! – заныла Лиля.

- Тебе кошмары сниться будут! А ты прикинь, что снится тем, кто по мертвецам прошелся! – подхватила Саша, хитро поглядывая на брата.

- Ужас какой, я вообще в парк этот никогда не пойду, - сказала Лилька, потирая плечи и оглядываясь по сторонам.

- Самое страшное, что это правда, - заметил я безо всякой задней мысли, поскольку тоже много раз слышал о еврейском кладбище и, хотя парк тот очень любил, но охотно верил в то, что ночью туда лучше не соваться. – Там и маньяков много.

- Маньяков везде много, - буркнула Лиля.

- Но там особенно много.

Из всех двухэтажных домов нам открыли лишь в одной квартире, чему мы не особо огорчились, так как с нескрываемым удовольствием смогли, наконец, убраться подальше от мрачных затуманенных дорожек, которые протоптали местные жители. Каждый уверял себя в том, что бояться нечего – старуха ненастоящая (об этом знали все, кроме Лили), а до еврейского кладбища слишком далеко, чтобы опасаться его стонов, от которых кровь в жилах стынет, наверное. И вместе с тем, местность наводила тоску, в собственные трезвые убеждения никто не мог поверить из-за звенящей тишины и слишком редкого света в окнах. Любопытство удовлетворено, что ещё там было делать?

Возле более привычных пятиэтажек с близлежащей дорогой, по которой шуршали колёсами машины, мы вновь почувствовали себя раскованнее. Кутья почти вся вышла, да и заходить никуда уж совсем не хотелось – в этих дворах никто знакомых, к которым можно было бы заглянуть, не имел, а потому мы просто слонялись без особой цели по площадкам с качелями, доедая своё угощение и постепенно переключаясь на сладкие трофеи.

- Кто-то говорил, что в этом парке, ну, где кладбище ваше, убили девочку, - рассказывала Лиля. Она явно лелеяла надежду войти в касту рассказчиков всяческих небылиц, не желая больше служить жертвой, которая вынуждена постоянно испытывать на своей психике всевозможные истории и пугаться их. – Маньяк, наверное, но его так и не нашли. Я даже слышала, что это из психушки сбежал один ненормальный. Его потом нашли повесившимся в том же парке неделю спустя.

- Да, Лиля, не быть тебе великим сочинителем, - протянул я, лепя снежок и между тем пытаясь решить в кого же удобнее им запустить: Димку или Лильку, в качестве назидания за неправильный ход в рассказе.

- А что не так? – удивилась та, похоже, не заметив своего промаха.

- Ничего! - прикрикнул я, так как в этот самый момент снежок Саши попал мне прямо в ухо. В меткости этой девчонке было не отказать.

- Может она и впрямь не умеет рассказывать страшилки, - начал Дима, - но кого-то там действительно убили. Я тоже слышал что-то такое. В этом парке действительно часто происходят всякие страсти, вроде ограблений, изнасилований и вот, даже убийств.

- Странно, в центре города, а такие вещи творятся, - задумчиво протянул я, выбирая новую жертву, в которую можно было бросить снежок.

- Да уж…. Пойдёмте до Дома Культуры прогуляемся, здесь недалеко, - предложил Дима, опередив меня – его снежный снаряд угодил мне между лопаток.

И мы пошли.

Дом Культуры располагался на противоположной улице, вечно оглашаемый гамом перекрёстка и теснимый соседским железным забором, за которым неизвестно что строилось  и вряд ли когда-то вообще могло достроиться. Впрочем, общих впечатлений от самого здания это не портило: белые колонны придавали благородства окружающему пространству, дополняя своим скромным величием мерцающие огни ночного города так, что вид получался не хуже киношного. Я и теперь отчётливо помню освещенные снизу белоснежные столбы, от которых словно исходило тепло и самый дух праздника; туман скрывал горизонт, но сквозь его пелену виднелась разноцветная стайка светлячков, а там, восточнее, высоко-высоко горели три самых ярких красных – огни телевизионной башни, которую мы в шутку именовали Эйфелевой. На самом деле, она красивее своего французского аналога – стройнее и ярче, жаль только, ночью совсем не заметная, если только не брать во внимание её огни, которые предупреждают идущие на посадку самолёты.

- Знаете, я кое-что вспомнил, - вдруг начал я, глядя куда-то в туман. – Помните, я рассказывал, что раньше жил вон там, - мой указательный палец устремился в серую пелену, лишь в одному мне понятном направлении. – В доме напротив кинотеатра. Он старый, ещё довоенный, очень хороший, с большими окнами и высокими потолками, а ещё там голубятня есть. И народу всегда вокруг много, и парк небольшой рядом – милый такой, спокойный, вечно мамочки малышню свою выгуливают, а бабушки птичек кормят. В том же доме продуктовый был, да и теперь есть, во двор выходит склад, куда машины подъезжают, обвитый диким виноградом – по сути, пейзаж отнюдь не романтичный, однако этот виноград… Знаете, похоже на картину одну, там тоже дворик изображен, и стена дома вся увитая стоит, даже ягодки кое-где мелькают. Красиво, в общем. Только дом, хоть всё там прекрасно и замечательно, мрачноват. Подъезд закрывался тяжёлой деревянной дверью, кажется, её до сих пор не поменяли, внутри сумрачно как-то всегда, лестницы похожи на те, что в старых замках с привидениями – громоздкие и покосившиеся. Наша квартира находилась на первом этаже, трёхкомнатная с длинным коридором, который казался тогда невероятно большим. Меня это пугало. Да и вообще, беспокойно там было: постоянно мерещилось, что, если я выйду из комнаты и загляну в коридор, то на другом его конце будет стоять человек. Я страшно этого боялся, потому что человек этот неживой, он умер очень давно и зачем-то явился в нашу квартиру. Ума не приложу, откуда мне пришла в голову такая мысль тогда; должно быть, чувствовал, ведь дети знают наверняка, хотя ничего и не знают. Мама и тётя тоже боялись. Никто не боялся, а мы трое чувствовали что-то неладное. Маме казалось, что ей заглядывают через плечо, потому она прижималась к стене спиной – единственный способ избавиться от этого навязчивого ощущения. Тётя, оставаясь одна, включала везде свет и не спала до самого рассвета, ей мерещились какие-то лица в окнах. Меня же ещё помимо человека на другом конце коридора пугало чувство слежки с потолка, словно там кто-то сидел, как таракан. Сейчас квартиру продали, и там никто не живёт. Офисы да конторы мелкие были, а жить никто не жил больше. Я только позже, когда стал старше, узнал, что дом этот построили пленные немецкие солдаты, поэтому он такой добротный. Немцы всё всегда на совесть делают – у них такой бзик национальный. Но, хотя и старались они по привычке, в доме нечто жуткое поселилось, я думаю, именно с тех пор. В конце концов, не добровольно же и, тем более, без удовольствия работали немцы, строили-то не для себя, а для нас, то есть, своих противников. Но и тут они не прямо виноваты. Вернее, они не знали, что будут виноватыми – немцы не похожи на шаманов или колдунов. Мне кажется, здесь дело вот в чём: кто-то из рабочих погиб во время постройки, а может и после уже, например, в подвал свалился или трубу (забыл сказать: в доме есть ещё и огромная труба, идущая прямо из подвала, где котельная стоит). В общем, скорее всего, душа его по сей день бродит там, и это его я всё время боялся увидеть в конце коридора, это он заглядывал маме через плечо, и это он смотрел в окна, когда тётя оставалась одна. Не знаю, зачем он так делал – напугать хотел или просто так, на людей, как говорится, поглядеть. Странно только то, что замечали эти вещи лишь мы трое, остальных немец ровным счётом никак не беспокоил. Одна женщина, которая хотела купить квартиру, работала психоаналитиком и говорила, мол, тут аура хорошая очень. А я думаю, она просто не разбирается в таких делах. Если мне бы одному мерещилось, понять можно, но нас трое и это хороший аргумент.

- Да ну, глупости, - сказала Саша.

Мы глядели на ночной город, и, казалось, каждый думал о чём-то своём, лишь мимоходом слушая мой голос, спорящий с проезжими машинами и трамваями. Здесь возле яркого Дома Культуры бояться было нечего, здесь было хорошо размышлять о вещах потусторонних, словно зная наверняка, что никакая инфернальная сущность не сможет услышать сказанного, а потом нагнать и напасть ради забавы, больше похожей на месть.

- Ничего подобного! – проворчал я, понимая, чем теперь мне оборачивается моя же репутация. – В доме действительно есть что-то, и я настаиваю именно на душе немецкого солдата. Люди, жившие по соседству, не отличались особенно счастливыми судьбами, но здесь я ничего не могу уточнять, потому что узнать самому возможности не представлялось, а так мне никто не рассказывал, и не собирается. Мог бы и немец шалить, но тут, скорее, дело в атмосфере…. В том, что дом построил враг.

- Немцы были злыми, – многозначительно заметила Лиля – единственный благодарный слушатель.

- Мы просто с ними воевали, - сказал я, - а они с нами.

- Дела это не меняет, - хмыкнул Дима, которому явно надоело стоять без дела и просто смотреть в размытую даль. Он удалился куда-то в сторону, ближе к аккуратному никем не тронутому сугробу с вполне очевидной целью. Через минуту в меня угодил снежок.

Больше разговоров о потусторонних и таинственных вещах не затевалось. Всю дорогу домой мы бросались снежками, катались по замёрзшим лужам и жаловались на то, как сложно учиться в школе. Попрощавшись с Димой и Сашей, я и Лиля отправились восвояси – мы жили в одном доме, только подъездах разных.

- Слушай, а про бабку всё-таки правда? – спросила подруга, заискивающе глядя  мне в глаза.

- Нет, я её придумал, - признался я.

- А про кладбище и немца?

- Про кладбище правда только до половины – о стонах из-под земли я ничего не знаю, на самом деле. А про немца, - я вдруг замялся почему-то. – Мне кажется, что правда.

- Я знала, что бабка и сундук выдуманные, - сказала Лилька с довольной физиономией. – Но всё равно было страшно.

- А в немца веришь?

- Не знаю, я в твоём старом доме не была, - и с этими словами Лиля повернулась, быстро зашагавши к железной двери своего подъезда, потому что в этот самый момент кто-то из соседей туда входил. Скорее всего, она позже будет жаловаться на страх перед пустыми лестничными пролётами, ибо с сегодняшнего дня там непременно поселятся немецкие бабки, у которых зарыт еврейский сундук на кладбище.

Я ещё какое-то время постоял на улице. Пустынная, тёмная, затуманенная – было страшно, но идти домой я не спешил. День выдался занимательным, не хотелось, чтобы он заканчивался. По-правде говоря, дело было не в том, что мы гуляли все вместе, травили байки в окружении соответствующей атмосферы, собрали приличные пакеты сладостей и немало по тем временам денег; оно скорее в том, что свои догадки о старом доме я рассказал вслух впервые, и мне была обидна такая холодная встреча. Видите ли, этому немцу я склонен приписывать свои, уже давно ставшие привычкой, страхи перед шорохами по ночам, перед темнотой и перед длинными пустынными коридорами – знаю, пора бы перерасти давно, да всё как-то невмоготу, не выходит. Очевидно, это на всю жизнь останется, как шрам или боль в конечности, которую сломал когда-то. Правда, одного понять не могу даже теперь: почему мне упорно кажется, будто он совсем не хотел никого пугать? Это странное убеждение, что призрак, бродящий по старому дому, заглядывающий в окна и через спины, попросту скучает по людям, тоскует за кем-то особенным, а потому ищет успокоения своей боли в наблюдении за жителями дома, который он когда-то строил, не покидает мою голову. Почему я так решил, не могу сказать – не сумел разобраться. Но мне приятно так считать.