КАУШ ЭДАУШ

ТО, ЧТО НИКОГДА НЕ ВОЙДЁТ В ЛЕГЕНДУ

Елене Настоящей –

другу и литературной соратнице

Тарлагы кричал двое суток. Но огнем горящая боль не отпускала его ни на миг, не оставляла ни одной мысли, кроме как о скором избавлении от мучения. Да, Тарлагы ждал смерти. Его крик был призывом о смерти.

На третий день Тарлагы замолчал. Горло будто онемело и, несмотря на широко открытый рот, ни звука Тарлагы не мог проронить. Он умолк, но боль не отступила и всё также съедала его сердце, выпаливала внутренности, парализовала его разум. Мысль об избавлении от муки настолько заслонила собой всё остальное, что Тарлагы даже не замечал происходящего вокруг. Поэтому не заметил, когда появился рядом жухмыралы.

В один из бесконечных мучительных мигов, мало отличный от череды подобных, Тарлагы посмотрел на полог, закрывающий вход в шарат. На корточках у входа сидел жухмыралы и не сводил с него немигающих глаз.

Желто-зеленая морда жухмыралы выражала жадное нетерпение. Так смотрят голодные собаки на хозяина, собравшегося, наконец-таки, их покормить. Синие губы жухмыралы то сжимались, то разжимались в страшной усмешке. Левая губа была крупнее, её верхний край казался припухшим.

Несмотря на боль, Тарлагы попытался приподняться на ложе, но силы его покинули, руки и ноги не слушались. Он хотел крикнуть: «Пошел вон! Падальщик душ! Отродье степи!» Но не мог проронить ни звука. Маленькие глазки-точки жухмыралы, казалось, выразили еще большее торжество и презрение к нему, человеку, беспомощному и обреченному стать его добычей.

Полог шарата колыхнулся и у его левого края показалась голова. Затем она скрылась, снаружи донеслись негромкий топот, голоса, кричащие и пронзительно разговаривающие. Тарлагы смог разобрать лишь одно слово «молчит». Жухмыралы внезапно вскочил и отбежал в сторону, ковыляя кривыми лапами. Через мгновение полог шарата широко распахнулся, вошел кыйсан Нал-Гисар, Сураг, его служка, еще несколько слуг Тарлагы. Один из слуг подошел и приложил к губам умирающего влажную шерстяную ткань. Тарлагы не ощутил вкуса.

Полог сняли, слуги начали разбирать закрывавший дымовое отверстие навес. Стало значительно светлее, прохладный воздух ударил в лицо Тарлагы, и он попытался спросить вошедших: зачем они разбирают навес? Но голоса не было.

Спешно окончив, слуги удалились. Кыйсан, не нарушая тишину, стал разбрызгивать небольшой метелкой воду из деревянного ведерка, которое держал его служка. Жухмыралы отбегал всякий раз, когда люди к нему приближались. Его черненькие глазки не отрывались от лица Тарлагы. Наконец Нал-Гисар остановился, отдал метелку Сурагу и запел гнусавым голосом. Сураг отбежал ко входу и свободно вздохнул. В сторону лежащего на ложе он старался не глядеть.

Гнев охватил Тарлагы: кыйсан пел песню о нём, Тарлагы, восхваляя его победы и богатство. «Сучьи дети! – кипело в голове Тарлагы, – Я еще жив, а это недостойное отребье меня отпевает!» Гнев заставил отступить боль, ставшую тупой и не столь мучительной.

Нал-Гисар пел о Степи, Великой Степи, немилосердной к слабым и великодушной к сильным и храбрым. Что сильнее Степи? Что может быть могущественней её Воли? Что богаче её Щедрости? Что краше её Лика? Огромный и всемогущий зверь – Степь. От дали к дали разлёгся он, выгнул спину – и стали горы, где процарапал когтями – потекли реки, глаза Зверя – небо, жгущее зрачком Солнца.

Голос Нал-Гисара глух и заунывен, но слова, слова пробуждали Видения. И вот уже гнев Тарлагы стих, пред взором встают образы, за долгую жизнь врезавшиеся в его память. Сквозь эти образы прошли десятки лет, что-то они оставили в них, а что-то исчезло. Но сейчас он слышал песнь…

От красного солнца – тени бегут

В стерегущий их покой горы.

Над Степью Великий когут

Испепеляет врагов взором…

И племена, живущие по обе стороны от Хребта, слабы пред Великим когутом, никто не в силах бросить ему вызов. Непокорному – смерть! Племени, породившему непокорного, – смерть! Ненависть и отчаяние правят Степью. Дети Степи выродились в трусов, стерегущих не свои стада, охотящихся не на своих зверей и птиц, спящих не со своими женами, рожающих не своих детей. Ибо все – рабы Великого когута, без воли исполняющие его Волю.

Но вот дрогнула Степь, и даже река Хвора захлебнулась, повернула и потекла назад к горам, где брала свой исток, где правил могущественный властелин гор и степей, властелин всего мира – Великий когут.

А в далёком племени, у Закатных гор родился Искупитель, которому суждено бросить вызов Великому когуту… Долго поёт кыйсан, в шарате пахнет Степью и кровью, встают ратники, гибнут богатыри, мелькают годы, рождающие Великого воина, Сына Степи, Искупившего поражения предков великой победой, Торжеством Степи.

Внезапно Нал-Гисар прерывает пение, Сураг, отряхнув с плеч оцепенение, подбежал и смочил губы Тарлагы водой. Бросив на умирающего воина тяжелый взгляд, кыйсан вышел быстрым шагом из шарата. Только сейчас Тарлагы заметил, как стемнело. Вошли слуги и разожгли костер. Полог на входе вешать не стали.

«Неужели пришел конец?» – мелькнуло в голове Тарлагы. Нет, эта мысль не вызвала паники или страха. Слишком долго он ждал смерть – освободительницу от страданий и немощи тела. Но Тарлагы удивляло, что он становился свидетелем собственного отпевания, начала похорон.

Боль, не отступавшая несколько дней, казалось, стала утихать. И Тарлагы, великий богатырь Степи, забылся сном.

Было темно, угли в кострище едва тлели. Из открытого полога и дымового отверстия в шарат втекало синее утро. Свежее, полное степного чистого воздуха утро.

Тарлагы проснулся от того, что ощутил тяжесть на своей груди. Открыв глаза, он увидел лишь синий прямоугольник входа в шарат – его голова была повернута на бок. Чья-то маленькая лапка с острыми коготками коснулась лица. «Жухмыралы!» – пронеслось в голове старика. Тарлагы напряг все силы, но не мог пошевелить даже пальцем. Сон не дал Тарлагы так необходимых ему сил.

Тарлагы с надеждой глядел в проем входа – скорее бы кто-нибудь вошел. Неужели о нем все забыли, и он станет падалью для безобразной нечисти?

Жухмыралы коснулся когтистой лапкой уха Тарлагы. Ухо обдало жаром. Если бы Тарлагы мог, он бы кричал, но онемевшее горло превратилось в пробку, не пропускающую даже шипение. Сердце старика колотилось. Голову пронзила боль и Тарлагы потерял сознание.

Очнулся старик от голосов. В глаза ударил яркий свет. «О Мать-Степь! – с облегчением думал Тарлагы. – Хотя бы не дали меня сожрать…» Окружающие звуки были подобны волнам, медленно набегающим одна за другой. Из-за этого слов говорящих старик не мог разобрать.

К губам поднесли прохладную ткань. Что-то холодное положили на голову. Боль отступила – одно это вселяло надежду в уставшую душу старика: «Лишь бы боль ушла… Спокойно бы умереть».

Шарат Тарлагы уже начали разбирать – часть войлока и шкур сняли, оставались жерди. Яркий свет слепил глаза, поэтому старик закрыл их, пытаясь разобрать речь окружающих людей. Этого не получилось. Неожиданно голоса стали стихать. Но появились странные звуки, будто дети играли в бубенчики.

Открыв глаза, Тарлагы увидел треугольную фигуру. Темное одеяние колыхалось на ветру, рождая перепев маленьких блестящих бляшек. К треугольной фигуре приблизилась другая фигура, держащая длинный предмет на вытянутых руках. Неожиданно запели. Казалось, пели десятки голосов, рождающих дивные волны, от которых солнечный свет становился то сильнее, то слабее. Вокруг Тарлагы замелькали темные колышущиеся фигуры.

Треугольная фигура также колыхалась, её руки взлетали, звеня бубенцами. Чудный голос взлетал ввысь. Остальные фигуры двигались мерно и, казалось, были эхом треугольной, будто тень повторяя за нею, но в чем-то совершая особенное, несхожее с изначальным. Дивное пение летало над Степью. Тарлагы вначале не мог разобрать слов. Казалось, что это было вовсе не пение. Голоса колыхающихся фигур выплетали странные нити, летящие к небу. Им навстречу сбегали солнечные лучи, они переплетались с пением.

«Какое великолепное чудо! – думал Тарлагы. – Что же ткут они? Что поют?» Понимание песни пришло неожиданно. То ли старик расслышал всё же слова, то ли узнал мелодию. Это была «Песнь о мече Тарлагы», которую пели по всей Степи, во всех племенах, во всех шаратах.

Волшебное пение продолжало ткать, нитей становилось всё больше, вот они переплелись, рождая необыкновенные, удивительные узоры, в которых можно было узнать и летящих орлов, и бегущие стада, и колыхание ковыля, и быстрый бег коня, на котором восседает всадник.

Вот приблизился этот всадник, спрыгнул с коня, отпустил его, похлопав по жаркой вороной шее. Воин высок и широкоплеч, за спиной его – лук, на бедре колчан и меч. Воин поворачивается лицом к Тарлагы. У него спокойное лицо отважного человека. Добрая улыбка и такие же добрые глаза у воина. Он идёт к Тарлагы, идёт…

Тарлагы знает кто это, он узнал его и ничуть не удивлен его появлением. В груди Тарлагы защемило, весь мир колыхнулся, пропали странные видения Степи, умолкли голоса, золотистые нити истаяли. Темнота поглотила все, все, кроме молодого воина. Воина окружает мрак, но фигура источает свет, иногда свет становится ярче, иногда глуше. Когда свечение усиливается, Тарлагы видит образы живой Степи: будто спряталась Степь в свете волшебного богатыря.

Воин подошел к лежащему Тарлагы, улыбнулся ему и положил свою светлую ладонь на голову старика.

Мать ли Великая Степь шлёт эти наваждения? Будто воздух колышется, выплетая видения прошлого, кажется, давно уже ушедшего, канувшего в пропасть беспамятства. Или, может быть, кто-нибудь хранит эту память? Кто из смертных может знать то, что осталось за чертой? Смертный ли…

Ушедшие в темных кибитках не будут тревожить живых, оставшихся в ладонях Матери-Степи. Они навеки теперь безучастны к правде или лжи. Их покой честен и праведен, и с каждым годом память отступает от них. Новая трава растёт на прежней, новые стада приходят её топтать, новый охотник вскидывает свой лук, дабы пронзить стрелою шею зверя.

За что эти муки? За что? Тарлагы будто бы очнулся. Он стоит на твердых, молодых ногах. Посмотрел на руки: сильные руки воина, сжимающие кованый меч. Он стоит на террасе высоко в горах. За спиною – полускрытые в рассветной сини просторы степи. Справа серебристой ниткой река Хвора. Сердце Тарлагы похолодело. Вихрь воспоминаний охватил его, из рук выпал меч. Шесть десятков лет минуло, а эти воспоминания не оставляют его, они выныривают из памяти и будто волчьими челюстями вцепляются в горло.

Непослушными руками подняв меч, Тарлагы, подчиненный наваждению, стал идти. Его несмелые шаги привели в обширную пещеру. Стены пещеры были испещрены барельефами, высокие колонны взлетали к своду, рождая бутоны капителей. У дальней стены находится высокий трон. Он хорошо освещен колдовским светом, сотворенным Великим когутом.

Властелин сидит на троне и пристально глядит на Тарлагы.

– Я жду тебя, Тарлагы, жду давно…

– Я знаю, – мямлит слабым голосом степной богатырь.

– Нам о многом нужно поговорить…

– Я знаю…

Тарлагы посчитал бы себя сумасшедшим, если бы двинулся с места. В лицо ему пахнуло жаром, стены скрылись маревом, в уши степняка вонзился оглушительный шепот дремуче-древних голосов. Когда всё прошло, он стоял напротив когута. Они оказались на горной вершине, у ног их – пропасть, но Тарлагы не сводил глаз с бледного лица колдуна.

– Тебе не интересно знать, что бы было, если бы ты ударил меня мечом?

– Нет.

– Ты ведь собирался.

– Это было давно, – осипше прошептал Тарлагы и выбросил в пропасть свой меч.

– Да, ты прав, – сказал колдун и его тонкие губы тронула улыбка. Он повернулся к Тарлагы спиной. Из спины когута торчал нож. Самый обыкновенный нож, засапожный нож степняка. Тарлагы почувствовал, что сердце его сейчас выпрыгнет из груди.

– Я ведь всё понимаю. И то, что тебе было страшно тогда – понимаю. Я даже понимаю, почему ты не рассказал правды о своей победе надо мной. Но я не могу понять твоего страха… Что ты боишься?

– Я… – губы Тарлагы еле шевелились. – Я ничего не боюсь.

– В чем же дело?

– Мне стыдно, стыдно, что я, воин, убил тебя не в открытом бою.

Когут спокойно смотрит на Тарлагы, его синие глаза глядят бесстрастно и внимательно.

– Мне было стыдно все эти годы… Но моя неправда – это долг перед Степью и моим народом. Я терпел… Прости меня.

– Тебе стыдно перед мифом, который ты создал?

– Мне стыдно перед всеми воинами Степи… И перед тобой… Прости меня! Прости!

Огненное марево окружило Тарлагы, стало нечем дышать. Воин закрыл лицо руками и ощутил, что проваливается.

Пред взором Тарлагы открылась Степь. Огромные ковыльные просторы колыхались в мареве степного горячего воздуха, пропитанного запахом полыни, так радостно щекочущего ноздри степняка. В мареве жары Степь еле-еле движется, будто взмахивает серебряными крыльями ковыля. Облака кажутся недвижимыми скалами, мимо которых проплывает Степная земля. Всегда живая, наполненная необыкновенной мощью, сотканной из трав, солнца, простора и ветра, который проносится между крыльев Степи, высекая в них серебряные искры. Вот – оторвались они, будто в унисон поднялись над летним зноем, воспарили и поплыли дальше, дальше – мимо белоснежных скал, завистливо глядящих на быстрокрылый лёт Степи.

Тарлагы вдохнул этот степной воздух, наполняющий его силой – Степи, предков и той, личной, его собственной, которая питает каждого степняка, как питает младенца молоко матери.

Он восседает на коне, уставшем, но тоже наполняющимся силой жаркой Степи. Оглянувшись, Тарлагы увидел за собой горные хребты Марлаха. С неблизкого склона скатывалось небольшое облачко пыли. Это погоня – воины когута преследуют его, дерзкого и подлого убийцу. «Как они нашли меня? Ведь прошло шесть десятков лет?»

Прижавшись к шее коня, Тарлагы, будто послушный приказам памяти, зашептал коню о том, что вот, скоро всё закончится, что они выбрались из горного логова, а теперь мы в Степи, совсем рядом – свобода, в которой и умереть не страшно…

В нечеловеческом порыве несется всадник. Грудь коня разрывает волны ковыля, ноздри с шумом выбрасывают горячий воздух. Тарлагы, прижимаясь к шее коня, оглядывается. Нет, погоня не прекращена.

Дальше. Дальше! Быстрее летит всадник. Серебристые искры поднимаются, окутывая, скрывая Тарлагы. Конь хрипит. Всем телом Тарлагы чувствует усталость коня, потому как это и его усталость. Тарлагы уже и не поймёт – куда несутся они сквозь серебристое облако? От кого бегут? Где преследователь?

Внезапно конь падает, переворачивается. Крик вырывается из уст воина – в нём и отчаяние, и горечь, и боль, и страх. Падение Тарлагы наполнило уставшее тело сотнями молний, тяжесть огромной каменной плиты придавила богатыря. Но сознание не покинуло его.

Ориентируясь на тяжелый, предсмертный хрип коня, Тарлагы пополз, как только каменная плита отпустила его полуживое тело. Что значит смерть коня для воина народа Степи? Смерть. Ибо нет жизни степняку без коня: беззащитен и бессмыслен человек в Степи на одних своих ногах.

Животное еле дышало. Тарлагы прижался к телу коня: огненный жар кипел в груди умирающего друга. Друга? Нет, больше чем друга. Конь и степняк – одно целое. И сейчас умирала часть Тарлагы.

Воин прижал своё ухо к груди коня. Как же кипит сердце, удары все реже и реже. Дыхание Тарлагы вдруг свело судорогой, он выронил из себя крик, из глаз, не ронявших слёз даже от сухого песчаного ветра предгорий, заструилась горькая влага.

Сейчас Тарлагы не думал о себе, не думал о преследователях. Он оплакивал смерть части себя.

Ковыльные стебли еле колыхались, солнце упало до горизонта. Тарлагы лежал на спине и глядел ввысь. Необъятное небо вглядывалось в его глаза, заглядывало в самые глубины человека. Опустошенность и тихое спокойствие поселились в богатыре. Он чувствовал себя в объятьях Степи, принявшей, простившей его и скрывшей от всех посторонних.