КАУШ ЭДАУШ

ЗОВ

 1

Я дождался, пока проедет серебристая ауди и перебежал шоссе. Я себя торопил, был полдень, автобус будет в три, и следует всё успеть.

Стоял непогожий октябрьский день, с утра моросило, ещё в Луганске. Хорошо, что одел куртку и обул крепкие башмаки: ни влага, ни грязь не страшны. Трудновато, правда, придётся копать, но что поделаешь.

От шоссе идёт ответвление, не смело так, будто тоненькая веточка на огромном стволе дерева. Сначала эту веточку одели в асфальт, но его хватило лишь километра на два – до деревеньки. За деревенькой асфальт слез, и в необъятных просторах степи потекла живая грунтовая дорога. Именно туда я иду.

Междугороднее шоссе немного выше, наверно, укладчики приподняли его насыпью. Но это только сейчас, раньше шоссе было на одном уровне, что и боковая дорога. Хотя, нужно сказать, эта боковая и была основной дорогой.

Дождик притих и с небом случилось просветленье. Тучи будто бы прохудились, сквозь них стали пробиваться слабые, рассеянные лучи. Они неловкие и кажутся случайными в осенней унылой природе. Но это лишь на первый взгляд, стоит лишь присмотреться, как замечаются удивительные изменения. Вот, казавшиеся унылыми и некрасивыми деревья лесополосы преобразились, их отмирающие листы влажно поблёскивают; свежая отава ярко зеленеет, жизнерадостно и оптимистично. Настроение улучшается. Всё вокруг кажется наполненным удивительным, невыразимым словами смыслом.

Идти мне легко и приятно, будто там, у шоссе, я оставил все заботы города, глупые «должен», «обязан», «следует»… Сейчас забывается всё на свете. Есть только ты и небо, есть эта дорога и ощущение бесконечности мира.

Почему так? В плену комнаты, когда в карауле вокруг тебя застыла мебель, когда рама окна подчеркнуто отделяет весь окружающий мир непреодолимой перепонкой, приходит чувство всей своей ограниченности, несвободы. Вокруг одни лишь «удобно»: удобный стул, стол, кровать, диван, шкаф, компьютер, холодильник… Убери все эти вещи и, кажется, тебя самого не станет. Мы растворяемся в вещах, нас окружающих. Многие наивно думают, что мы живём только в мире людей, родственников, друзей, знакомых и незнакомых, наших врагов. На самом деле вещи нас больше занимают, чем все люди скопом взятые. Вещи становятся частью нас. Древние лучше это понимали и больше уважали право умершего на часть себя. Чем больше вещей у человека, тем больший человек – ему и могилу побольше, а в могилу больше вещей.

Сейчас, когда иду по пустынной дороге, за моей спиной – лишь рюкзак с самым малым, и нет этого ощущения, что ты в плену вещей, что ты для них, а не они для тебя.

Во всём мире есть только небо и земля, небо и земля… Каждое меняется в свой час, ветер колышется, зовёт напевным голосом. И мир становится по-прежнему неизведанным, таящим великую тайну. Тогда, кажется, уходит и время. Потому что время – это вещь, придуманная человеком. Это вещь, состоящая из вещей. Вещи разрушаются, их время проходит. А небо и земля есть всегда.

Я убеждён, что человеческая история началась тогда, когда человек создал первую вещь. Тогда началось время.

Земля дышит, сыроватый воздух чуть дрожит. Над головой, всё удаляясь вправо, проплывает силуэт хищной птицы. Время незаметно. Время не движется. Редкий шум проезжающих автомобилей уже не долетает и мне кажется, что я удаляюсь не от автотрассы, а от ХХІ века, уходя всё дальше в прошлое. Вот, сквозь полуоблетевшие ветви придорожных деревцев, из-за поворота появляется телега. Гнедая лошадь, понуро опустив голову, медлительно бредёт мне навстречу. На телеге сидит скиф с седыми длинными усами. Он одет в светло-коричневую куртку, на голове широкополая шляпа неопределённого цвета. Лицо у скифа округлое, с красноватой обветренной кожей. Когда телега приблизилась, я разглядел добрые лучистые глаза. Скиф улыбнулся мне, как славному давнему знакомому, придержал поводьями меланхоличную лошадку. Его ладони широки и грубы, с обломанными и грязными ногтями. Попыхивая сигаретой, скиф бросил мне:

– Добрый день, сынку! Куда путь держишь?

– Здравствуйте, дедушка! Да вот решил зайти в деревеньку, магазин поискать…

– А-а-а! А я то уж думав, шо ты чей онук, а я табе не знаю… Ну, парень, иди, шукай магазын, потом расскажешь, е он, чи нема магазына, – причмокнул губами, еле взмахнул поводьями и лошадка двинулась дальше.

Я пошел своей дорогой. Старик-скиф уже отъехал порядочно, остановился и что-то крикнул мне в спину. До меня долетел звук его голоса и я обернулся.

– Не слышу! Повторите!

Скиф что-то ещё прокричал, махнул рукой и опять тронулся. Мне оставалось лишь пожать плечами и пойти своей дорогой.

Вы думаете, дороги возникли недавно? Может быть, в Америках и Австралии, где не знали колеса, дороги относительно недавние, но только не в Евразии. Евразийским дорогам многие тысячи лет. Я уверен, что многие из них появились еще в те времена, когда первые обладатели телег и кибиток начали своё бродяжничество. Покинув ставшие неуютными родные места, эти сухопутные странники двинулись великими просторами крупнейшего материка. Колесо оставляло колею, много колёс – глубокую колею. Так появился путь, дорога, шлях, большак. У него много названий. И очень долгая жизнь.

Меняются народы, сгорают и разрушаются дома, раскапываются и грабятся могилы, а вот дороги остаются. В моём воображении они сравнимы с реками – такие же постоянные, могут изменить русло, повернуть налево или направо, но для того, чтобы исхоженная-изъезженная грунтовая дорога поросла травой, нужны долгие столетия тишины. Земля с трудом забывает колесо.

От Урала и до Карпат тянется великая Степь, мать, кормившая не один кочевой народ. Народы сменялись, менялось время, когда-то грунтовые дороги оделись в асфальт и теперь лежат под резиновыми колёсами наших автомобилей.

А там, где есть дороги, там всегда селились люди. Там, где жили люди, всегда остаются их вещи. А чем древнее вещь, тем, почему-то, эта вещь интереснее ныне живущим людям. Странно, меня удивляет стремление некоторых состоятельных людей обладать, скажем, скифским акинаком или того страннее – бронзовым котлом. Я несколько лет работал с одним владельцем сети супермаркетов, который коллекционировал древнее оружие, у него была собрана просто поразительная коллекция мечей, щитов, наконечников копий и стрел, топоров римлян, скифов, аланов, готов, гуннов, мадьяр, протоболгар, русичей, половцев… Зачем? К чему продолжать жизнь давно отживших своё вещей? Прихоть коллекционера…

Мне кажется, что через две-три тысячи лет не найдётся желающих коллекционировать айпады или модели мобильных телефонов. Хотя, кто знает прихотливую музу коллекционирования!

Пока размышлял над всем этим, я миновал деревеньку с маловыразительным названием и вышел за её пределы. Что я здесь ищу? Сложно объяснить. Два месяца назад я проезжал здесь со своими компаньонами по бизнесу. Мы неплохо поживились на протоболгарском могильнике, были уставшие, но уже заранее предвосхищали свои барыши. За рулём был Колян, наш генеральный менеджер, «Бригадир», как окрестили мы его ещё давно, во время первой поездки в Ольвию. Колян – чёрный археолог с большим стажем. Он ничего не смыслит в археологии, плохо разбирает, где следует копать, чтобы был результат. Он верит металлоискателю, наивно не подозревая, что это орудие может легко обмануть. Бригадир прекрасный организатор, ему легко договориться о чём угодно и с кем угодно – от ментов до воротил на антикварном рынке, именно он сбил нас четверых в «бригаду». Бригадиру уже под пятьдесят, сух и тощ, хотя и отрастил небольшой пивной животик. Кожа у него загорелая и обветренная, волосы, начавшие седеть, подстрижены коротко, хотя мне иногда казалось, что они – как его щетина, никогда не растут, оставаясь одинаковой длины по несколько месяцев наших поисковых странствий.

Рядом с ним сидит Сашка Дихтенко, полноватый блондин в очках, любитель сигарет, женщин и нацистской Германии. Он в свои двадцать три – сущий ребёнок, его увлечение чёрной археологией – забава, каприз. Сашу Дихтенко привёл Бригадир в феврале. Мы сидели в кабаке на улице Будённого, пробуждались от зимней бездеятельности. Колян познакомился с Сашей на одном из форумов, тот пытался узнать, где можно «откапать настоящие рейховские ордена». Мне кажется, он так и не смог стать настоящим искателем. И пара-тройка его медалек Рейха – были куплены им в Киеве на Андреевском спуске.

На задних сидениях расположились мы с Димкой Овчаренко (Овчаром, как звали его везде и старые, и новые знакомые). Дима Овчар – легенда украинской чёрной археологии. В свои тридцать три он где только не был: объездил всю Украину, копал в Краснодарском крае и в Новгороде, на свой страх и риск отправлялся «рыть» в Фергану, долго промышлял в Турции с местными бандами и, как мне говорил он сам, заходил даже в иракский Курдистан. У Димы удивительное, характерное только настоящим искателям, чутьё. Я часто смотрел, как он работает. Пройдётся, посмотрит во все стороны, присядет, начнёт перетирать землю ладонями (никогда не мог понять, зачем он это делает). После этого встанет и отправится с лопатой именно туда, куда нужно. Он малоразговорчив, хотя улыбчив. Я давно научился читать его настроение по открытым серым глазам, по нервному, когда волнуется, вздрагиванию левого плеча. Мы дружим девять лет, даже слишком хорошо знаем друг друга.

Что сказать о себе? Мои родители очень любили Чехова и потому назвали единственного сына Антоном. Мне тридцать, по складу характера и ума не подхожу ни к одной нормальной профессии. С людьми неуживчив. Уже шесть лет моим единственным занятием, дающим заработок, является выкапывание всего, что можно продать как антиквариат. В беседах знакомых, просто случайных людей, часто ловил мысль о романтичности занятия чёрной археологией. У людей моего возраста стойкие ассоциации с Ларой Крофт и подобной фигнёй. Наивно и нисколечко не похоже на настоящую суть нашего хищного занятия.

Был конец дня, красное августовское солнце клонилось к Евросоюзу. Дима дремал, уронив голову на моё плечо. Я равнодушно взирал на мелькавшие за окном пейзажи, стараясь не слышать мелкий сорный бред, который говорил мне Саша Дихтенко.

– …я с друзьями из Киева, ну, ты помнишь Гришку и Ярика? Мы, в общем, мотнули под Витебск… Красотища! Ё-моё! Леса кругом, глушь, деревни тихие, хоть и много пьют, но колхозники, а не наши донбассёры, культурные… Вот, а там, такие бои были… Город там чистый, и ихнего бацька уважают многие… Вокзал так себе, в Харькове лучше… Слушай, Тоха, там я откапал почти целый «тигр»… Чуть подбитый, конечно, но целебные белорусские болота творят чудеса!

– А ты, Сашуля, не спутал, часом «тигр» с трактором «Беларусь»? – сострил давно ржущий с Дихтенко Колян.

– Нет, дядь Коля, – обиженно повернулся к нему Саша. – Я вам серьезно… Ярик ещё… Останови, а? Дядь Коля, ну останови, мне по нужде надо сбегать!

– Ну, беги скорее, юниор! – притормаживая сказал Бригадир.

Сашка Дихтенко выбежал в чисто поле и, кажется, облегчённо вздохнул даже дремавший Овчар.

– Я больше не буду брать этого свистюка, – повернувшись ко мне, бросил Колян. – Задолбал!

Я промолчал. За два месяца совместного житья плечо в плечо, бок о бок, мы друг другу изрядно надоели. Но Сашку особенно невзлюбили, и за залихватскую болтливость, и за бестактную надоедливость.

Сквозь усталость я ощутил, как что-то вздрогнуло в моей груди, будто от толчка. Безотчётная тревога будто пробудила меня. Я превратился в гигантский нерв, непостижимый орган, впитывающий каждый звук, тончайшие свет и тень, начинающийся степной ветерок. Ленивый стрёкот сверчков и кузнечиков, лёгкое насвистывание жаворонка, даже шелест тронутых ветром засыхающих трав отчётливо вторгся в мой мозг. Казавшиеся ранее от полусна и усталости сероватыми краски августовские поля и лесополосы внезапно загорелись сочным колоритом ван Гога.

Автомобиль остановился на грунтовой дороге, посреди полей. По правую руку было поле под паром, поросшее бурьяном, кое-где поднимались в нём хилые и малорослые подсолнечники. По левую руку простиралось подсолнечниковое поле. Я смотрел в сторону заросшего бурьяном поля, вдали виднелись тёмные и рыхлые лесополосы, за ними – квадраты жёлтого подсолнечника и поспевшей яровой пшеницы. Что-то тянуло меня в сторону этого поля. Я оглядел обочину, приметил небольшой холмик возле столба опоры электропередачи, ряд невысоких кустиков, заросли полыни, чертополоха, амброзии. Голоса моих друзей бессвязно и омерзительно громко врывались в меня. Они гнали меня прочь. Открыв дверцу, я вышел из нашей старой «Лады» и сошел с дороги.

Я шел среди бурьянов, погружаясь в этот невообразимо насыщенный мир. Моё сердце отчаянно колотилось. Я ошарашено огляделся, но ничего не мог понять. Кузнечики дико стрекотали, где-то прокричал фазан. Яркое солнце, поток звуков, ноющая тоска, волны тревоги… Хотелось бежать, зажав уши руками, хотелось кричать, дико и злобно. Хотелось исчезнуть, раствориться, пропасть.

Очнулся я внезапно, как будто что-то оборвалось, я огляделся, и не мог понять, как оказался посреди поля. Повернувшись, я посмотрел на «Ладу», возле неё стоят Колян и Сашка. Сашка машет рукой, а Колян что-то кричит. У него напряжённая фигура, от него исходит страх. Тёмные тени протянулись ко мне, одна из них машет руками и старается схватить меня за ноги. Я ничего не слышу и гляжу на солнце. От него осталась лишь половина, эта половина красная, высоко над ней застыли червонные облака.

Через некоторое время я вернулся в машину и сел рядом со спящим Овчаром. На вопросы Коляна не стал отвечать. Что тут скажешь, если сам мало что понимаешь.

 И вот, прошло два месяца, я вернулся сюда, что бы разобраться во всём окончательно.