Полуденное солнце припекало, словно напоминая – скоро уже лето. Подходил к концу месяц травень. Самое время, чтобы заготовить сено на зиму. Ханс в этот день с самого утра как раз этим и занимался. Мать разбудила его, когда только начало светать. Пока сын спросонок впихивал в себя вчерашнюю кашу и, чтобы не подавиться, запивал ее молоком, Ханна завязала в тряпицу несколько смазанных свежим медом лепешек, положила узелок рядом с приготовленной с вечера косой. Отец в этот день оставался дома. Якобы пообещал помочь с ремонтом коровника Марти – соседу. Знаем, как же! Постучат для виду с часик молотками, а потом усядутся цедить из кувшина остатки прошлогодней еще сливянки и рассуждать степенно о своих мужицких делах.
Но Ханс был даже рад такому обстоятельству. Он, пока была роса, спокойно, без сердитых отцовских взглядов и упреков (вечно бурчит, что сын все делает не так, как надо) докосил начатый накануне на большой лесной поляне покос, потом ворошил скошенную траву, сложил уже высохшее сено в стожок довольно приличных размеров. А теперь опять же мог себе позволить улечься тут же возле стога – вдыхать аромат луговых трав, подставлять уже тронутые загаром руки, грудь и живот солнцу, смотреть, как пробегают по небу одинокие облачка. Можно было скинуть и портки, все равно в ближайшей округе ни души, но сразу об этом Ханс не подумал, а теперь уже было лень даже пошевелиться. Ханс мечтал.
Сегодня у него был для этого особый повод. Нынче в полдень, да, пожалуй, как раз в эти минуты, исполняется ровно шестнадцать лет с тех пор, как он появился на свет. Уже взрослый. Мать утром не утерпела, целуя особенно нежно свою единственную кровиночку, показала свой подарок – красную с золотыми петухами из дорогого полотна рубаху. Будет в чем пойти на гулянку.
Вот только примут ли его в свою компанию на вечерней гулянке деревенские парни и девки? Ох, непросто складываются отношения у Ханса с односельчанами. С самого раннего детства приклеилось к нему обидное прозвище «Иначий», а еще (шепотом, в спину) – «Сглаз». А что там в его глазах такого особенного? Сколько раз в отчаянии смотрел мальчишка в единственное в доме зеркало. Ну, можно признать, редкий для глаз цвет – насыщенно желтый с едва заметной на этом желтом фоне зеленой змейкой вокруг зрачка. Все равно – что здесь такого плохого?
Единственное что хорошо – никто за все эти годы пальцем не тронул Ханса. Боялись. Шептались опасливо за спиной – «Посмотрит на кого со злостью Сглаз, так в тот же момент и душу из него вынет!» Даже отец только ворчал да сквернословил по поводу и без повода, но руки никогда на сына своего не поднимал. Сына… Да вел ли он себя когда-нибудь по отношению к Хансу так, как ведут себя другие отцы. Не улыбнется, не приласкает. Даже ремеслу крестьянскому толком не учил. Благо мальчишка рос смышленый, посмотрит, понаблюдает за отцом, потом сам попробует, а там глядишь, спорится и у него работа. И косарь, и пахарь, и за живностью может ухаживать…
Но все равно, когда выдавалась свободная минута, вот как сейчас, Ханс мыслями был далеко. Где-нибудь в большом городе, где на красивых скакунах ездят важные господа, спешат по своим делам купцы и ремесленники. А может быть даже и в самой столице, где в окружении рыцарей и придворной свиты на золотом троне вершит правосудие сам король… Окунаясь в эти мечты, Ханс толком не мог представить свое место в этом роскошном обществе. Было лишь некое смутное видение того, как он в роскошных одеяниях ходит среди важных господ, и те кланяются ему, демонстрируя уважение и признательность за какие-то важные услуги. Они пируют за столом, слуги одетые в ливреи с серебряными пуговицами вносят жареную дичь, пахнущую дымом…
Дым! Ветер принес со стороны села запах гари. Неужто, пожар случился? Или еще что хуже? Вот уже несколько лет страшные вести идут со всех сторон Свебского королевства. Зло овладевает миром. Все больше всякой нечисти появляется в лесах и болотах, все ближе подбираются они к селениям и городам. Нелюдь перестала бояться и прятаться, решаясь нападать на людей даже среди белого дня. Участились пограничные стычки и с соседями королевства. На волне страха и паники, как плесень по стране расползлись разбойничьи банды.
Все это вихрем промчалось в голове у парня. Он быстро накинул холщовую рубаху, перевязал наскоро лентой растрепавшуюся гриву черных волос, натянул легкие летние башмаки (скинул обувь, пока загорал, чтобы ступни тоже немного отдохнули), подхватил косу и, что было сил, рванул в сторону деревни. Его дом, его родной дом как раз с этой стороны деревни, у самой кромки леса… Как только в просвете между деревьями показались дома, Ханс уже знал – горит его дом. Да и соседский, где отец с Марти должны были ремонтировать коровник, тоже уже задымился. Что случилось? Почему никто не тушит? Что с мамой?
Когда, задыхаясь от напряжения и стремительного бега, Ханс вбежал в свой двор, первое, что он увидел, было распростертое на траве тело, над которым склонилась соседка из дома напротив – Рувима. Если отец больше общался с Марти, чья усадьба стояла через межу от их собственной, то Ханна дружила не с дородной сплетницей Лоттой, женой Марти, а с худощавой, молчаливой женой плотника Инвара, чей дом был через дорогу, немного наискосок. Рувима, пожалуй, единственная женщина в деревне, кроме, конечно же, матери Ханса, не боялась желтоглазого парня.
Услышав топот ног приближающегося Ханса, соседка насторожилась, подняла голову, но, узнав парня, отстранилась, давая доступ к телу матери. Тут же приложила к глазам уголки платка, стирая нахлынувшие слезы. Ханс увидел бледное лицо матери, кровь, выступившую сквозь серую ткань, которая прикрывала ее грудь и живот. И в тот же миг для него перестали существовать и дом, с горящей крыши которого уже начали падать обугленные стропила, и суетившиеся возле начавшего гореть дома Марти люди (усадьба Рувимы, похоже, не пострадала), и лязг металла, чьи-то крики, говорившие о продолжающемся сражение где-то в середине села. Только мать, только ее такое родное лицо. Ханна лежала в прострации, практически ничего не ощущая, кроме наполнившей ее боли, лишь иногда просила едва слышно:
– Пить.
Рувима держала в руках влажную тряпку и в ответ на просьбу смачивала ей губы. Куда уж там пить, когда такие жуткие раны на животе!
Не услышав – почувствовав, как склонился над ней сын, Ханна открыла глаза, узнавая, попыталась улыбнуться, из последних сил подняла руку, встретившись с теплой ладонью Ханса.
– Пришел, успел,– хрипло проговорила она.
– Молчи, не надо говорить, тебе тяжело,– попытался остановить ее Ханс.
Но мать, как могла крепко, сжала его ладонь:
– Прости, сынок. Мне надо тебе много сказать. Я умираю. Ничего уже нельзя изменить, но ты должен знать…
Ханс прижал руку матери к щеке, слезы душили его. Мать же, чуть отдышавшись, продолжала:
– Тоом – хороший человек. Ты должен его простить за все. Но он… Он не твой отец… А ты… Ты и вправду другой. Ты это узнаешь, когда придет срок. Так он говорил. Говорил, что возраст…
Ханс никак не мог ухватить нить мысли. Его отец, оказывается, не его отец. Он, Ханс – другой. Какой другой? Но узнать, расспросить подробнее уже не было возможности. Мать еще раз с силой схватилась за ладонь Ханса, дернулась, несколько раз с надрывным, громким хрипом выдохнула, потом замерла. Все еще не в силах поверить в случившееся, Ханс несколько минут, не отрывая, держал около щеки ладонь матери. Рядом сгорбилась, беззвучно плакала Рувима. И только когда рука женщины легла на лицо матери, опустив веки, когда бледно-голубые глаза Ханны больше не смотрели на пробегающие в небе редкие облачка, только тогда на Ханса обрушилась правда – у него больше нет никого на этом свете.
Он видел последующие события, словно находился в глубоком тумане. К нему подходили соседи, под гнетом случившегося забыв на какое-то время о прежних страхах и предрассудках, говорили, утешали. Тел Тоома (Ханс все еще не мог не звать его даже мысленно отцом) и Марти так и не нашли толком. Похоже, они стали жертвами нападения одни из первых, и их просто растерзали на куски, а то и вовсе сожрали. Напали на село где-то около десятка нелюдей. Старики звали их «собакоголовыми». Выглядели они примерно как люди, даже имели одежду – черные штаны, свободные рубахи, легкие плащи с капюшонами. Вот только на руках вместо ногтей были похожие на кинжалы когти, да и сами руки были волосатыми, чудовищно мускулистыми, как, собственно, и весь торс. Ну и конечно, вместо человеческих лиц твари обладали звериными (то ли собачьими, то ли волчьими) мордами. Обитателям деревни пришлось бы худо, если бы не отряд солдат во главе с настоящим мракоборцем, который как раз в это время шел по тракту мимо их селения в сторону границы. Мракоборец, ясное дело, почуял издалека присутствие нечисти. Отряду удалось перебить примерно половину из нападавших нелюдей, когда оставшиеся в живых нападающие предпочли скрыться в лесу.
Кроме домов Ханса и Марти сильно пострадали еще две усадьбы. Собакоголовым, как оказалось, нравилось забегать в дома и разбрасывать по комнатам угли из очага. Было убито восемь сельчан. Еще десять ранены, двое из них серьезно. Тел двоих подростков, как и тел Тоома и Марти так и не удалось найти. Но если на месте, где пили сливянку мужчины, были найдены кровавые следы, то следов девчушки тринадцати лет и семилетнего мальчика так и не удалось найти. Тела всех погибших, в том числе и Ханны сложили на общий костер, на скорую руку устроили общую тризну. Пепел развеяли над ручьем в конце деревни, в поминальной хижине поместили таблички с именами умерших. Имен пропавших детей пока там не было. Родители все еще верили в чудо. Им позволили эту малость.
Все эти события, суету вокруг Ханс видел, словно он находился в плотном тумане. Он и двигался в нем с трудом, он плохо различал тех, кто был рядом с ним. Даже, чтобы дышать приходилось затрачивать дополнительные усилия.
Ханс пришел в себя уже вечером. Он обнаружил себя сидящим около костра, на краю села около тракта. Рядом сидели солдаты. Кто-то точил меч, другие перебирали в мешке свой нехитрый солдатский скарб: зелья, амулеты, прочую ерунду; двое возились у огня – на вертеле жарился приличный кусок мяса. Среди прочего собакоголовые в нескольких усадьбах порвали на части домашнюю скотину, хорошо хоть коровы и большинство лошадей были с пастухами на пастбище. Неподалеку от костра стоял шатер. Ханс какой-то частью сознания помнил, что там сейчас отдыхает мракоборец. А еще парень вспомнил, как после тризны Рувима звала его к себе в дом. Но он не пошел, прицепившись к этим совершенно незнакомым ему людям. А они не гнали от себя сироту, позволив разделить с ними тепло костра и аромат готовящегося ужина.
Хансу дали ветхое одеяло. Он лежал на нем всю ночь, иногда забывался на некоторое время то ли во сне, то ли в бреду, просыпался, чтобы вновь и вновь думать о том, что случилось, и что ему теперь делать. Рано утром он все для себя решил, решительно поднялся, не оглядываясь на спящих солдат, пошел.
– Постой,– окликнули его.
Ханс оглянулся. Молодой рыжеволосый солдат, спавший на спальнике рядом с Хансом, приподнялся на локте, посмотрел внимательно:
– В город?
Ханс кивнул.
– Вот возьми, это принадлежало моему другу. Он тоже вчера…
Ханс вспомнил, что вчера вместе с крестьянами сожгли и одно солдатское тело. Солдат суетливо стал запихивать какие-то вещи в солдатский мешок.
– Возьми, тебе пригодится. А у него никого больше не было. Не таскать же мне их.
Рыжий протянул мешок парню. Ханс взял мешок, не зная, что надо говорить, просто кивнул. И хотя он первоначально не собирался этого делать, повернул таки в сторону пепелища, которое когда-то было его домом. Он окинул взором остатки усадьбы, пытаясь увидеть все так, как это было еще вчера утром. Вот колодец, в который он чуть упал, когда было ему пять. Тоом в последний момент успел схватить за край рубахи. Вот старая яблоня, на которую он лазил, когда ему было особенно одиноко после неудачных попыток подружиться с соседскими ребятишками. Вот порог, на котором его вчера целовала мать.
В этот момент среди углей Ханс заметил какой-то металлический блеск. Он подошел ближе, пошевелил носком башмака еще теплые угли. Гвоздь. Вспомнилось. Мать прибивает над входом в дом хитрый (вместо шляпки у него кольцо) гвоздь из непонятного серебристого металла, говорит: «На удачу!» Ханс поднял этот странный, без следов ржавчины или повреждения огнем предмет. Развязал подаренный ему рюкзак. Есть! Нетерпеливо сорвал с кожаного шнурка какой-то немудрящий амулет, бросил его под ноги, продел в отверстие гвоздя шнур, подняв волосы с затылка, завязал на шее двойной узел. С ощущением, что он сделал нечто очень важное, Ханс зашагал в сторону тракта.
Дорога, по которой шел Ханс, в этот час была довольно пустынной. За три часа парню навстречу проехал только один обоз из пяти телег. Лица крестьян показались Хансу смутно знакомыми. Кажется, это были хуторяне из соседней сельской общины. Ханс в начале этой весны ездил с отцом на ярмарку. Вроде именно к ним Тоом подходил, чтобы поздороваться. Наверное, селяне были вчера на рынке да задержались, вот и едут домой после ночевки в городе. Еще небольшой отряд вооруженных всадников обогнал Ханса, торопясь по своим делам, может в город, а, может и дальше. Вообще-то говоря, хоть и называли селяне дорогу, идущую через их село, трактом, имела она второстепенное значение, если вообще не третьестепенное. Она прорезала северные сельские районы округа Хоггена – города, который местные крестьяне чаще всего именно так просто и называли – «Город».
А вот через Хогген проходит настоящий, мощенный камнем тракт, что ведет от столицы на северо-восток, к пограничным замкам. А вот дороги, что, как осевые линии, ведут с севера на юг и с востока на запад, по слухам, еще чудеснее.
Но пока путь вел Ханса именно к Хоггену, словно там что-то или кто-то мог ждать в один миг осиротевшего парня, все имущество которого составляла не самая новая крестьянская одежда да подаренный едва знакомым солдатом мешок. При мысли о мешке, Ханс вспомнил, что пока даже не удосужился даже проверить его содержимое. Возможно, солдатик догадался кинуть туда флягу. Голод еще пока можно было терпеть, вчерашние тризна и плотный ужин еще не окончательно усвоились, а вот жажда уже начинала мучить всерьез. День ожидался жаркий.
Рыжий солдат оказался предусмотрительным, рядом со скатанным в тугой рулон старым одеялом оказалась и баночка с заживляющей раны мазью, и фляга полная воды, и большая краюха хлеба и даже завернутые в промасленную бумагу куски вчерашнего жареного мяса. Ханс огляделся по сторонам. И с одной, и с другой стороны от дороги колосились пшеничные поля. Справа поле оканчивалось рядом высоких верб, что говорило о присутствии там ручья или, возможно, даже небольшой реки. До этих верб было примерно две-три сотни шагов. Слева от тракта поля простирались гораздо дальше – вплоть до небольшой березовой рощицы, до которой было где-то тысяча шагов, если не больше. Парню вдруг захотелось хоть полчаса посидеть у воды, а то и вообще ополоснуться в прохладной воде. Но не хотелось уходить далеко от дороги. Он ведь один, а время смутное…
Сомнения разрешились, когда Ханс увидел впереди у поворота дороги большое раскидистое дерево дикой груши, и парень предпочел воспользоваться его тенистой кроной. Ханс расстелил одеяло, отломил хлеба, выбрал кусок мяса поменьше, благоразумно решив оставить еды на вечер. Путь предстоял ему долгий. Устроившись поудобнее, парень принялся за трапезу. Вроде даже и веселее стало. Пожалуй, впервые за последние сутки боль, сдавившая его сердце, пусть на минуту, но отпустила его.
Он уже прожевывал последнюю порцию мяса, готовясь сделать глоток из фляги, когда Ханса со стороны поля донесся слабый шорох. Начало месяца было дождливым, пшеница поднялась высокая. Она уже начала колоситься, хотя была еще зеленовато-желтой, далеко не спелой. И вот по направлению к Хансу по этому полю шла девушка. Легкое желтое платье едва прикрывало ее полные, высокие груди. Такие же желтые, цвета соломы волосы разметались по плечам. Что она делает на поле сама? Что ей надо от Ханса? Парень словно завороженный, почти не мигая, смотрел на приближающуюся к нему незнакомку.
И вот когда их разделяло уже не больше, чем два-три десятка шагов, произошло что-то странное. Образ девушки вдруг поплыл, как круги на воде, стал нечетким, размытым. Из-под этого полупрозрачного образа проступали другие, страшные черты. Не лицо – оскаленный череп, не волосы, а золотистые тонкие змейки, переплетающиеся одна с другой в причудливые клубки и скалящие свои пасти, платье же вообще исчезло, обнажив тощее багровое тело со вздувшимися синими венами. На какой-то миг Хансу показалось, что срамное женское место между ног хищно раскрылось, обнажив острые желтые зубы, но парню уже было не до гляделок. Будто почувствовав, что ее тайна раскрыта, жийта сорвалась с места и кинулась бежать к Хансу, вытягивая вперед руки с длинными когтистыми пальцами.
В этот момент вновь что-то необычное случилось с парнем. Какой-то частью сознания он сразу вспомнил рассказы стариков о жийтах, которые появляются на полях в сезон созревания урожая, заманивают одиноких путников под видом прекрасных девушек. Потом этих несчастных находили посреди поля… Тела их, казалось, были нетронуты. Вот только крови в этих путниках не было ни капли… Ханс, опять же частью сознания, приготовился спасаться, бежать, что было сил… Он вскочил с одеяла. И тут волна ярости, до этого момента исподволь зарождающаяся помимо его воли, обрушилась на Ханса. Как смеет какая-то нечисть потревожить его покой! И словно это был уже не тот деревенский парнишка, прятавшийся от глупых соседских мальчишек на высоком дереве, а кто-то другой, неведомый, сознающий свою силу, обретающий ее. Силу… Она словно распирала парня изнутри. Враз показались тесными до того просторные рубаха и штаны. Да и с башмаками что-то непонятное творилось.
Но думать об этом уже было некогда. Потому как жийта уже почуяла неладное и замедлила свой бег. Еще чуть-чуть и уже она кинется спасаться бегством. Ханс схватил монстра за руку, притянул к себе поближе, схватившись обеими руками, начал душить жийту за горло. Змеи-волосы с шипеньем пытались куснуть покрытую густой черной шерстью руку. Ханс решил, что уже достаточно баловства, пора приступать к решительным действиям.
Самое удивительное, что ярость, пробудив силу, уже давно оставила юношу. Он был удивительно спокоен и сосредоточен. Легкими движениями рук, когтями Ханс перевал нечисти горло, так что из него потекла синюшная кровь. Такое же решительное движение правой руки и вместе с клочьями мяса и ошметками реберных костей все еще пульсирующее черное сердце было вырвано из груди. Раздражающее шипение змей ослабло, но не прекратилось совсем. Презрительная усмешка застыла на губах Ханса, и он, вцепившись когтями одной руки в ключицы, а когтями другой в морду уже мертвой жийты, рванул что было силы. Хрустнули шейные позвонки, и голова покатилась под ноги. Потоптавшись пару минут по змеям-волосам, Ханс понял, что все окончено, и можно уже прийти в себя.
В этот момент взгляд парня упал на испачканные синей кровью руки. Они были мощными, мускулистыми – гораздо более мощными и мускулистыми, чем те, которые привык видеть Ханс, когда разглядывал себя. Ха! Да и не в этом даже дело! Они, эти руки были покрыты густой, черной шерстью. А пальцы! Никаких пальцев то толком и не было. Были длинные, острые и твердые, как кинжалы, бледно-желтые когти. И Ханс мог их по своему желанию втягивать и вновь выпускать, как кошка. Паника охватила парня – «Кто я?», «В какого монстра я превратился?», «Что делать-то теперь?»
Хансу до смерти захотелось увидеть свое отражение в воде. Что есть мочи он помчался по направлению к вербам, ловя себя на желании избавиться от одежды и помчаться по-настоящему – на четырех лапах. Придя от этой мысли в еще больший ужас, он еще добавил скорости. Его чутье не обмануло, за вербами действительно была река. Ханс выбрал место, где можно было лучше рассмотреть отражение, склонился над водой. Получеловек-полузверь смотрел на него немигающим взглядом желтых глаз. Широкие плечи еле помещаются в холщовой рубахе, из приоткрытой пасти выглядывают клыки, которые, пожалуй, тоже можно использовать, как оружие. Грива черных волос на голове сливается с черной шерстью, покрывшей тело от шеи до ступней. Ноги, пожалуй, подверглись наименьшему изменению. Они хоть и стали более сильными, но все же остались практически человеческими. Ханс бросил взгляд на свой пах. Когтистыми лапами не избавиться от одежды, но, кажется, там тоже все без особых изменений.
Ханс сел на траву у кромки берега, опустил руки в воду. «Так, надо успокоится… Сейчас я посижу немного, закрыв глаза, потом открою, и все будет, как и прежде»,– попытался настроить себя парень. Ханс зажмурился, замер на пару минут…
Сработало! Ханс почувствовал, как холодная вода омывает его пальцы. Пальцы! Так и есть! Перед его взором была обычная рука с обычными человеческими пальцами. Ханс попробовал пальцем зубы во рту. Никаких клыков не было, обычные человеческие зубы. Да и рубаха вновь была свободной.
Парень быстро скинул одежду, осмотрел тело. Да, все то, что он привык видеть. Загорелое тело в меру развитого деревенского парня, ладное и гибкое, все при нем. Ханс ополоснул руки, лицо, хотел уже начать одеваться, но неожиданно остановился. Ему вдруг стало любопытно, способен ли он и вправду управлять своим телом или это было всего лишь случайностью, а то и каким-то колдовским умопомрачением. Может, он и не сражался вовсе с жийтой.
На этот раз он не закрывал глаза, а попытался сознательно обрести мощь зверя. И вот на глазах парня бугры мускулов на руках начали вздуваться, легкий пушок, покрывавший тело, густел, превращаясь в шерсть. Меняли свою природу пальцы. В какой-то миг Ханс понял, что может делать превращение быстрее, и что совсем не обязательно останавливаться на той форме, которую он принял для сражения с жийтой. В конце концов, ему пришлось опуститься, стать на четыре лапы. Непривычное ощущение в районе копчика подсказало ему, что парень теперь является обладателем еще и небольшого хвоста. В качестве тренировки Ханс с силой шлепнул себя хвостом по бедрам.
Неожиданное животное чувство восторга наполнило парня. Сломя голову, он помчался по прибрежному лугу. На какой-то минуте этого сумасшедшего бега из кустарника, озираясь по сторонам, наперерез ему выскочил испуганный кролик. Охотничий азарт подхватил парня… Опомнился он только тогда, когда понял, что дожевывает вторую заднюю лапу зверька, не потрудившись даже избавиться от шкуры. В этом зверином обличии Ханса это казалось вполне естественным. Было даже вкусно.
– Ха! Проблема питания решена.
Эта мысль вернула Ханса к действительности. Он сирота, он идет в город искать свою судьбу. Легкой тенью мелькнула мысль о том, что, может, ну его, этот мир людей, не лучше ли жить вот такой простой животной жизнью. Но мысль эта, как облачко растаяла, оставив опасение:
– А если не получится вновь стать человеком?
Ханс попробовал тут же начать обратное превращение, но потом представил себя голого в совершенно незнакомом месте и передумал. Надо было вернуться к своей одежде. И вот тут только парень ощутил возможности своего нового тела. Мир был наполнен новыми, не совсем знакомыми звуками, запахами, ощущениями. Он мог теперь почувствовать, как вздрагивает земля под копытами коров, которые пасутся на лугу на другой стороне реки. Да что там коровы. Вон за теми кустами притаился кролик, он боится и время от времени вздрагивает задними лапами. Его можно поймать…
Нет, сейчас не время. Надо вернуться на то место, где лежат вещи. Ханс огляделся, в его голове словно возник план местности. Ага! Вот сюда!
Несколько минут легкого, дарящего мышечное наслаждение бега и вот они, лежащие горкой штаны, рубаха и башмаки. Теперь можно было сосредоточиться и начать превращение. Ханс одновременно решил попробовать насколько быстро он может это делать:
– Так, попробую посчитать до десяти.
На счете «восемь» Ханс понял, что процесс окончен, более ничего уже меняться не будет. Он постоял в задумчивости пару минут, потом таки оделся, пошел по полю к тракту. Подруг убитой жийты он не опасался. Ханс пока еще не очень хорошо понимал, кого он теперь вообще может опасаться.
Вещи его все так же лежали нетронутые около дерева. Останки жийты уже начали разлагаться. Через пару дней он нее не останется даже следа.
Ханс, не торопясь, скатал одеяло, уложил его в мешок вместе с флягой. После этого закинул мешок на плечо и легким шагом зашагал по направлению к Хоггену, навстречу своей неизвестной судьбе.