Если бы Зиль существовал и сегодня, то в нём по-прежнему не нашлось бы ничего более примечательного, чем старый маяк. Он стоит на своём законном месте с 1661 года и с тех самых пор впитывает сырость океана, год от года становясь всё мрачнее и угрюмей. Он успел многое повидать на своём веку, и это многое не особенно его утешало или радовало; напоминавшему престарелого ворчливого матроса маяку всегда подбирали смотрителя под стать, который неизменно становился самой заметной личностью в городе. И, раз уж на то пошло, Зиль – это имя маяка, а городу он сдал его в аренду.

         В середине XVII века мелкий барон, чьё имя не сохранилось в памяти человечества, дал письменное согласие на строительство маяка. Рыбаки жаловались, что часто налетают на скалы и губят лодки у берегов его владений. Ориентир, который бы оповещал о близости суши, мог решить их проблему. Барон, надо сказать, был человеком отнюдь не щедрым, но достаточно себялюбивым, чтобы согласиться на лестное предложение назвать будущую постройку его именем. Впрочем, он просчитался: к тому времени, как на продуваемом северными промозглыми ветрами утёсе возвысился прекрасного тёмного камня маяк, барон скончался по одним слухам от чахотки, по другим – от ножа, который ему всадил между лопаток придворный со скверным чувством юмора. Так или иначе, человека этого всё равно не жаловали, и имя его увековечить не особенно стремились. Поэтому, как только округу облетело скорбное известие, маяк поспешили окрестили Зиль.

         В те далёкие времена дорога до Зиля из ближайшего селения занимала один день верхом и полтора пешим ходом. В смотрители приходилось выбирать человека одинокого и здорового телом: во-первых, чтобы не тосковал за семьёй, во-вторых, чтобы был в силах выносить непростые условия и наведываться в деревню за продуктами и почтой. На такую работу зачастую соглашались выносливые и грубые, а потому не особо приятные личности; смотрителями нередко становились моряки в отставке или ушедшие из мореплавателей по собственной воле, но не сумевшие примириться с отсутствием моря в новой жизни. Очень скоро каждый новый обитатель Зиль окружался стеной из сплетен, которые сочиняли и рыбаки, и жители ближних деревень, но о которых сам он никогда не знал.

         В гордом одиночестве маяк простоял на своём утёсе недолго. Достоверно известно, что первым смотрителем стал человек по имени Жак Бернье, который оставил после себя несколько записей, где фактически изложил легенду основания Зиль-города. На самом деле Бернье не намеревался этого делать, ему просто хотелось начать писать мемуары о нелёгкой жизни отставного капитана. Но его скудный словарный запас настолько удачно совпал с умением ёмко излагать мысли, что ко времени, когда произошла следующая история, он маялся от недостатка новых событий в своей жизни. Очередной пасмурный день не действовал на настроение Бернье, о чём он спешил поделиться с бумагой каждый раз, как брался за перо. Запись от 23 октября 1664 года гласит, что после ужина, смотритель намеревался вздремнуть с полчасика, пока не начнёт темнеть, и вдруг услышал конский топот, приближавшийся к Зилю. Всадник в чёрном плаще с накинутым капюшоном, скрывавшим половину лица, попросился переждать непогоду в маяке. Бернье нечасто приходилось теперь видеться с людьми, а потому протестовать он не стал. Незнакомец также спросил разрешения занести внутрь завёрнутую в тряпьё небольшого размера картину в раме, чтобы сырость не сказалась на её состоянии. Бернье и тут не нашел причин для отказа.

         Ван Рейгель – именно так представился человек – до недавнего времени был обеспеченным именитым графом, который стал жертвой неконтролируемого желания мотовства. Банкротство подкралось незаметно и обрушилось на несчастного с такой силой, что тот сперва ничего не понял и продолжал сорить оставшимися деньгами, как ни в чём не бывало. Кредиторы вынесли из его дома всё, что могли вынести, а то остальное, что не могли, продали вместе с домом как часть интерьера. Последний осколок былой жизни сохранился у Ван Рейгеля в виде картины. Ему удалось спрятать её в последний момент и тайно вывезти за пределы страны в надежде сбыть за хорошие деньги и обеспечить себя на первое время. Любопытство толкнуло Бернье спросить разрешения взглянуть на картину, но Ван Рейгель предложил отложить это на потом и пока выпить чего-нибудь горячительного – он промок до самых костей. Так они и поступили, а наутро беглый граф исчез. Похоже, он ужасно торопился, так как оставил свою последнюю надежду на прежнем месте. Бернье ждал неделю, полагая, что Ван Рейгель ещё может вернуться, но этого не произошло и через две недели, и через месяц, и через полгода. В деревне, куда смотритель являлся за провиантом, выпивкой и новостями, о Ван Рейгеле кое-что знал только молодой сапожник, да и то лишь те факты, которые Бернье и так были известны. Парень сказал, что хотел бы посмотреть на оставленную картину, потому как имел родственника-художника и считал себя тоже в какой-то мере причастным к искусству. Бернье не улыбалось вести чужака в Зиль, но уж больно он истосковался по компании.

         В записях Жака Бернье присутствует бесконечно лаконичное описание картины и чувств, которые она вызвала у него: «Экая чертовщина». И если бы не сапожник из деревни и его грамотный родственник, вряд ли бы кому-либо из их современников удалось получить сколько-нибудь вразумительное описание полотна. А изображено на нём было вот что: полная бледная девушка в белом платье расположилась на красного бархата диване и, облокотившись на изогнутую позолоченную ручку, лукаво поглядывала на зрителя; в правой руке она держала багровый кружевной платок, а на тёмном фоне за её спиной плясали, задевая массивные рамы портретов на стене, неразборчивые тени. Впрочем, не согласиться с Бернье тоже трудно. Взгляд молодой особы был как будто невинным и игривым, но жило в этих карих глазах и нечто недоброе. Жутковатые тени на заднем плане, казалось, олицетворяли часть того, что творилось на уме у девушки с платком. Бернье заметил кстати, что не вполне понимал, как Ван Рейгель мог рассчитывать хотя бы на самый ничтожный доход от продажи такой вещи. Картину не пожелали купить и у смотрителя, да он и не надеялся на удачу в этом предприятии. Безымянному полотну пришлось остаться в Зиле до поры до времени: оно простояло завёрнутым в тряпки в самом дальнем углу маяка до середины XVIII века.

         После Жака Бернье до момента основания города сменилось четыре смотрителя, которые не вели дневников и словоохотливостью, как видно, тоже не страдали. О них ходили всевозможные слухи, однако зачастую они оказывались либо чересчур противоречивыми, либо совершенно невероятными. Согласно самой знаменитой байке, третий по счёту смотритель Зиля в одно из своих путешествий в Индию был превращён в упыря, и по ночам душил коз в округе, когда не мог поймать какого-нибудь гуляку или пьяницу, забредшего далеко от дома. Просуществовал этот миф около полугода, пока смотрителя не увидели прогуливавшимся по улице деревни среди белого дня. Поскольку упыри не выносят солнечного света, люди поспешили придумать новые более правдоподобные сплетни.

         Единственный вполне правдивый факт, которым располагали местные, видевшие Зиль лишь издалека, заключался в том, что всякому новому смотрителю в наследство от предыдущего доставалась некая картина. О том, что же на ней изображено, строились любопытные догадки, сходившиеся единственно в том, что это была нехорошая картина. Насколько нехорошая – каждый решал для себя сам.

         Ни один смотритель не смог решиться повесить картину на стену, и она всё стояла на прежнем своём месте. Так бы краска на полотне и испортилась от сырости, и так бы Зиль не испробовал себя в качестве имени целого города, если бы однажды разорившийся граф Ван Рейгель не дал о себе знать. Хотя точнее было бы сказать, его потомок, такой же мот и авантюрист. Как оказалось, Ван Рейгель всё же сумел кое-что оставить после себя в наследство, а именно: байку об утерянной баснословно дорогой картине, некогда принадлежавшей ему. Какой мастер написал этот шедевр, умирающий граф не признался; он единственно твердил, что полотно вернёт Ван Рейгелям состояние и положение в обществе, только бы найти его. Но, увы, загвоздка заключалась в том, что Ван Рейгель, заслышав коней преследовавших его кредиторов, не успел осведомиться о названии того места, где его приютил Бернье, и совершенно не помнил, как туда добраться. Единственная подсказка – это был маяк, которых на северном побережье превеликое множество и все они до смешного похожи друг на друга. Потребовалось сто лет, чтобы законный владелец картины наконец отыскал Зиль, впрочем, забрать её оттуда он не торопился. Пообщавшись со смотрителем, наследник славной фамилии Ван Рейгель задумал маленькую аферу, главными героями которой должны были стать его скромное наследство и маяк.

         С разрешения смотрителя Зиль объявили маяком-музеем, где находился единственный бесценный подлинник кисти великого средиземноморского мастера, до сих пор считавшийся навеки утерянным. Потомок Ван Рейгеля, который теперь носил другую фамилию, занялся привлечением праздных зевак и любопытных. Картина получила имя «Аделаида», потому что так звали одну прехорошенькую девушку, за которой безуспешно ухаживал наследник, и которой он поклялся отомстить как можно изящней. Непонравившееся полотно приняло на себя роль исполнителя коварной задумки молодого человека. Желавшие узреть «Аделаиду» потянулись к маяку, точно зачарованные; шедевр, извлечённый из лохмотьев и водруженный на голую каменную стену, вызывал крайне противоречивые чувства у зрителей, но все они как один сходились в том, что картина обладала неописуемой атмосферой, жуткой и привлекательной одновременно. Удостаивали чести Зиль и художники, и знатоки искусств, и даже знатные особы, хотя они не задерживались там дольше получаса (вид смотрителя, постоянно напоминавшего о себе гостям, пугал дам). Попытки в конце концов определить автора полотна не увенчались успехом – мнения оказывались совершенно разными, и, что самое неудобное, все они имели право на существование. Один остряк предположил, что картину никто вовсе и не писал, она возникла сама собою, а потому подчас казалась настолько реальной. Эта идея породила и тот вариант, согласно которому «Аделаида» принадлежит потустороннему миру, и через глаза девушки за людьми следит сам лукавый.

         Хитрый потомок Ван Рейгеля не мог нарадоваться успеху затеи, ведь она приносила ему вполне стабильный доход, который за короткое время мог превысить сумму от продажи безымянной и никому не известной картины. Теперь-то она стоила в три раза дороже, а ещё через месяц цена почти наверняка снова утроится. Но ещё больший подарок от судьбы счастливец получил намного раньше: не прошло и тридцати дней, как по ухабистой дороге к Зилю подкатила коляска с накинутым верхом, из неё показался мужчина солидного вида с золотыми перстнями на всех десяти пальцах и пожелал приобрести картину вместе с маяком и землёй. Господин оказался крайне занятым человеком, а потому не стал вдаваться в скучные расспросы и сразу же проявил сказочную щедрость. Наследник Ван Рейгеля, хотя и был порядочным прохвостом, обладал достаточным умом, чтобы не мешкать попусту, принять предложение и поскорее убраться как можно дальше от Зиля. Однако всего год спустя он проиграл все деньги в карты – недаром в его жилах текла кровь Ван Рейгеля. Дальнейшая судьба молодого человека осталась неизвестной, но едва ли он закончил благополучно.

         Тем временем знатный господин, который приобрёл «Аделаиду», Зиль и прилегающую землю, распорядился заложить неподалёку от маяка усадьбу и проложить к ней дорогу, пригодную для проезда карет. Сложно понять, чем хмурая местность смогла привлечь горожанина и человека, привыкшего к комфорту, и, тем не менее, вскоре одиночество Зиля нарушилось другим зданием. Оно обосновалось в стороне, точно чуралось близкого соседства с маяком, у которого больше не было такого количества посетителей, поскольку картина перебралась в новый дом и отныне там собирала любопытных. К усадьбе часто подъезжали кареты, запряженные четвёркой, и, казалось, с каждым днём это место становилось всё оживлённее. Скорее, чем можно было того ожидать, компанию Зилю составил ещё один дорогой дом, затем ещё один, и ещё, и ещё. Господа, не ведавшие денежных затруднений, постоянно нуждались в разного рода услугах, которые предоставляли где угодно, но точно не в маяке. Ездить в город и деревеньки было крайне утомительно, а потому вокруг богатого посёлка выросли домики подешевле, где жили и работали швеи, обувщики, флористы, мясники и продавцы самых разнообразных товаров. Смотрителю Зиля такое новшество тоже пришлось по нраву, ведь теперь, чтобы закупить провизию, не приходилось брести через лес, в котором всегда водилось что-нибудь неприятное, то и дело норовившее досадить путнику.

         Новый посёлок ширился и рос, постоянно принимая жителей самых разных сословий и рангов. И так вышло, что в XIX веке местечко официально стало городом с улицами, прекрасными мостовыми и даже центральной площадью с незамысловатым фонтаном. В документах и на картах оно носило имя Зиль, потому как долгое время тем, кто не знал дороги, приходилось ориентироваться на маяк.

         «Аделаида» превратилась в символ нового города. Посмотреть на удивительную картину, как и прежде, съезжалось множество народу, с каждым разом всё более пёстрого и требовательного. Зиль, возросший на самом неподходящем для успешного культурного городка месте, поторопился обзавестись парой удобных среднего класса отелей и ещё одним класса люкс, а так же кафе и ресторанами с исключительно вдохновляющим видом из окон. Вскоре там стали появляться художники с мольбертами и красками, желая провести лето в местечке, где, по их мнению, было достаточно живописных пейзажей. Это были единственные люди, питавшие интерес к маяку, у которого отобрали имя и оставили на окраине каждый день в отрешении провожать солнце. Зарисовки пастелью, быстрые акварельные картинки, даже писаный маслом Зиль позже продавался на выставках, хотя никто не подозревал, что этот серый маяк и есть самый настоящий Зиль. Смотритель по-прежнему мало появлялся на публике, да его никто особенно и не жаждал видеть. Подобно тому, как в прошлом жители деревень выдумывали сказки об обитателе маяка, особенно впечатлительные горожане прилежно поддерживали сложившуюся традицию.

         Когда город достиг самого своего расцвета, казалось, даже природа пересмотрела отношение к скалистому побережью. Океан, неспокойный и вспыльчивый, стал утихать, уступая долгим дням затишья и покоя; ясное небо чаще и чаще появлялось из-за тяжёлых тёмных туч, стаями бродивших над Зилем. Отныне туда ездили отдохнуть от суеты столиц, подышать свежим воздухом и побывать в знаменитом художественном музее, в котором разбогатевший городок мог похвастать не только «Аделаидой».

         Люди, как известно, склонны пророчить вещам и событиям будущее, которое редко сбывается. В начале ХХ века не нашлось бы ни единой газеты Старого света, где не публиковалась хотя бы одна статья о Зиле. Всё говорило в пользу версии, по которой город очень скоро превратится в культурный центр международного значения; однако нашелся человек, засомневавшийся в этом. Молодой архитектор по имени Джордж Сайнс, который приехал провести каникулы на хвалёном курорте, рассматривая «Аделаиду», вдруг заметил своему приятелю:

         - Если эта картина дала жизнь целому городу, то ничего хорошего ему не светит.

         Джордж Сайнс впоследствии стал выдающимся архитектором и обзавёлся большим количеством последователей. Даром предсказания он не обладал, да и по жизни отличался здоровым скептицизмом в этом отношении, но тогда перед «Аделаидой», точно заклинание, архитектор произнёс пророчество – Зиль-город сгинул вскоре после начала войны.

         Катастрофа разразилась мгновенно, её эпицентр захватил и тот крошечный участок земли, где начал и закончил блестящую жизнь Зиль. Жители бежали, оставив дома и свои магазинчики на волю судьбы, которая направила туда вражеский дирижабль разбомбить всё, что было создано рукой человека. Устоял один маяк и уберёг от гибели смотрителя и несколько несчастных, которые не успели уехать. Очевидцы утверждали, что после налёта все до единого здания превратились в груды негожего кирпича. Восстановлению город явно не подлежал. Впрочем, по неизвестной причине после подписания мира никто так и не вернулся обратно.

         Такова история Зиля. Остаётся добавить ещё одну деталь: накануне войны музейные работники галереи обратили внимание, что «Аделаида» начала быстро темнеть. Тени на заднем плане, прежде писаные прозрачными, лёгкими, постепенно поглощали рамы и рисунок на обоях, делаясь чернее и страшнее; изменился и багровый платок в руке девушки: он приобрёл тот тёмный оттенок, которым обладает венозная кровь. Картину было решено показать прославленным реставраторам в столице, ведь Зиль не имел права лишиться такой необычной визитной карточки. Не прошло недели после того, как «Аделаида» покинула город, как мир погрузился в хаос, и она уже никогда не вернулась назад. О дальнейших приключениях полотна не осталось упоминаний. Хотя существовал бледный слух о том, что некую потрясающую «девушку с багровым платком» купил у одного из столичных музеев богатый коллекционер с востока. Это могла бы оказаться «Аделаида», но ведь в последний раз, когда её видели, платок в руке девушки был почти чёрным.

         Маяк Зиль цел до сих пор. Мощный прожектор на его вершине теперь зажигается автоматически. Смотрителя, который следит за порядком, зовут Андре Шифо, ему шестьдесят три и он не разговорчив. В его возрасте да при больной печени очень вредно употреблять спиртное, поэтому он охотно пьёт чёрный крепкий чай, а хорошие шоколадные конфеты помогают настроить его на приятную, хотя и  недолгую беседу. Шифо не любит покидать Зиль в тёмное время и делает это только в случае чрезвычайных ситуаций. Там, где когда-то стоял город, остались заросшие мхом развалины, хорошо видные из маяка даже ночью, но любоваться которыми смотритель избегает.

         - Видите ли, - говорит Шифо, - мне порою чудится, будто между этими камнями пляшут странные тени.